Кроме того, это избавляло меня от необходимости слушать, как он репетирует, что само по себе было прекрасно.
И вот значит, в то во всех прочих отношениях прекрасное утро мы стояли посреди дороги как накренившаяся триумфальная арка и ждали, когда Луций Домиций дослушает свою песню в исполнении старой курицы. Она, казалось, собиралась продолжать вечность, но в конце концов иссякла и заткнулась.
— Ладно, — сказал я. — А теперь, если не возражаешь, не продолжить ли нам бежать, спасая наши жизни? Если это совершенно для тебя удобно, я хочу сказать.
Разумеется, я слегка преувеличивал, поскольку вокруг, насколько было видно, не наблюдалось ни малейших признаков солдат, но это не значило, что они не возникнут в любую минуту, а кроме того, это звучало лучше, чем, скажем «прогуливаться, спасая наши жизни». Впрочем, без разницы. Я в любом случае зря колыхал воздух, потому что он вообще меня не слушал. Он был слишком занят, плюхаясь в жалости к себе, ублюдок. Глаза покраснели и распухли, а по щеке катилась большущая слеза. С моей точки зрения, это был уже перебор. Я хочу сказать, мелодийка была приятная, голос у старушки оказался хорош, но это никак не причина выплакивать глаза.
— Эй, — сказал я. — Луций Домиций, соберись. Сейчас не время и не место.
Он повернул голову и посмотрел на меня. Ну и видок у него был.
— Полагаю, ты прав, — сказал он. — Я извиняюсь. Очень непрофессионально с моей стороны, вроде как ржать над собственными шутками.
Ну, я мог бы достойно на это ответить, но не стал. Было не до ссор. Это бы только задержало нас, а мне уже осточертело торчать на открытом месте.
— Не переживай на этот счет, — сказал я, схватил его за рукав и поспешил вперед.
Но к полудню, когда мы сели отдохнуть под ореховым деревом и немного перекусить тем, чем уж там нас снабдили добрые хозяева (сыром, ясное дело), он оставался все таким же задумчивым.
— Чертовски странно, — сказал он, — услышать эту песню в сицилийской глуши. Я изумлен, что она добралась так далеко, — он ухмыльнулся.
— Должно быть, кому-то она понравилась, — предположил я. — Это весьма возможно. Запоминающаяся мелодия. Приятные слова. Стоит одному удовлетворенному слушателю начать ходить по деревне, мурлыкая ее себе под нос, и вот уже все его односельчане ее знают. Была такая песня, помню, в наших местах, когда я был ребенком, что-то про бродячего точильщика и фермерскую дочь…
Он почему-то кинул на меня ядовитый взгляд.
— Ладно, так или иначе, — сказал он. — Довольно об этом. Давай-ка выкинем ее из головы.
Лучше бы ему этого не говорить, потому что весь остаток дня я напевал эту прилипчивую мелодию. Просто не мог от нее избавиться. Я все еще мурлыкал ее под нос тем вечером, когда мы приземлились за столом на грязном постоялом дворе из двух комнат.
— Не мог бы ты заткнуться? — прошипел Луций Домиций. — Люди пялятся.
Я как раз собирался возразить, что уж кому говорить, когда к собственному изумлению услышал ту же мелодию, доносящуюся с другого конца комнаты. Ничего страшного в этом не было, конечно. Мы решили посмотреть, кто ее поет.
Оказалось, что это вонючий старый возчик, который лежал в углу неопрятной грудой и прихлебывал из небольшой ванны горгонью кровь, которую местный управляющий имел наглость выдавать за красное вино. Если мы рассчитывали на разумный ответ, не было никакого смысла обращаться к нему, но рядом с ним на скамье сидел другой мужик, вероятно, его приятель — чуть помоложе, не настолько траченный молью и с виду относительно трезвый.