Это было что-то новенькое. Я хочу сказать, что никогда не думал, чтобы кто-нибудь из придворных вообще знал о моем существовании.
— Серьезно? — сказал я.
Он кивнул.
— Все мои друзья — они называли себя прихлебателями, и это еще мягко сказано — сенаторы и военачальники ненавидели вас потому, что вы были со мной. Полагаю, они винили вас в моей испорченности, а может, видели в вас подходящих козлов отпущения. Я не знаю, но суть в том, что в моей компании ты подвергаешься ненужному риску.
В глубине души я был совершенно уверен, что он искренне тревожится за меня. Но я не желал так это воспринимать, мне хотелось видеть в этом беспокойстве не более чем повод от меня избавиться.
— Что ж, прекрасно, — сказал я. — В таком случае, возможно, нам следует разделиться — я останусь тут, а ты свалишь по-быстрому. Как я уже говорил, Гнатон скорее всего недостаточно умен, чтобы узнать тебя, но если ты думаешь, что опасность есть, лучше тебе убраться отсюда.
Он посмотрел на меня.
— Думаешь?
— Тебе решать, — сказал я. — Мне самому здесь не слишком нравится, но у меня и выбора особого нет.
— У меня тоже, — он вздохнул. — Тут еще кое-что, — продолжал он. — Отсюда мне один путь — в город. Я так решил и это для меня важно. А Рим для меня — вряд ли самое безопасное место, так что…
Внезапно мне расхотелось об этом говорить.
— Как бы там ни было, — сказал я. — Решать тебе. В конце концов, любое решение, которое я принимал за нас двоих, усаживало нас в дерьмо.
— Это неправда, — сказал он. Он врал, но мне было приятно, что он так говорит. Десять лет — долгий срок. Я не верю, что можно провести в обществе человека десять лет и не привыкнуть к нему. — Нам просто часто не везло, вот и все, — закончил он довольно неловко.
Люди редко заводят друзей в бараках. Неподходящее это место для разговоров, и мы выглядели подозрительно, болтая вот так. Поэтому вечером мы держались подальше друг от друга. Ужинали мы порознь, а спать он ушел на другой край барака. Честно говоря, я почти ожидал, что ночью он сделает ноги, но нет, он был на месте, когда мы вышли на построение. Когда в полдень мы сделали перерыв, я подошел и уселся рядом.
— Значит, ты все еще здесь, — сказал я.
— Ну да. Я пока не принял решения.
— Вчера ты высказывался очень определенно.
— Нет никакой спешки, — ответил он. — Рим, наверное, никуда не денется до следующей недели.
По-моему, он опять принялся юлить, но опять же, решительность никогда не была его сильной стороной. Это навело меня на мысль, что если он застрянет тут еще на какое-то время, то потихоньку позабудет всю эту чепуху про Рим к нашей общей пользе.
Разумеется, следующие три дня царила адская жара и ничто не предвещало ее окончание. Вероятно, Вергилий Марон нигде не указал, как важно поить работников в жару, а может, указал, но вышло нескладно, он и вычеркнул. В любом случае, мы получали одну чашку воды в полдень и больше ни капли до самого вечера. Поистине идиотская организация труда. Каждый день пара ребят валилась с копыт от зноя, да еще двое-трое притворялись, что свалились с копыт, чтобы посидеть часок в теньке, пока остальные за них отдуваются. Луций Домиций и я не могли себе этого позволить, конечно, чтобы не привлекать лишнего внимания. Зараза.
На следующий день жара усилилась, а через день — еще больше. С другой стороны Марк Вентидий Гнатон так и не появился, и если это было из-за жары, то ее стоило потерпеть. Не то чтобы я сильно беспокоился, конечно, но Луций-то Домиций еще как, из-за чего он принимался гундеть на тему побега, так что так ли, эдак ли, все равно ты обнаруживал, что весь вспотел, а в глотке пересохло.
Любопытную штуку я заметил насчет жизни. Чем дольше ты торчишь на одном месте, тем сложнее тебе решиться уйти — и неважно, насколько оно дерьмовое. По моему опыту, единственное место, к которому это правило неприменимо — тюрьмы, но так уж мне везло, что в тюрьмах я никогда не задерживался достаточно долго, так что, может, и применимо. Не то чтобы я так уж стремился проверить это, конечно.
В общем, мы пробыли там уже где-то месяц, может — полтора, трудно сказать, поскольку один день ничем не отличался от другого — то получше, то похуже — и как ни странно, нам стало полегче. Прежде все мы покончили с разбиванием комьев, что было хорошо, и перешли к выравниванию земли между рядами, с размаху садясь на перевернутую плугом землю и ерзая на заднице (подробности см. в поэме «О Земледелии» Вергилия Марона, книга вторая, строка триста пятьдесят седьмая. Я подозреваю, что переписчик, которому Вергилий Марон заказал копию, сделал в этой строке ошибку, а у поэта говорилось что-нибудь вроде «тяжелыми стопами землю равняли». В принципе, описка напрашивалась). По временам мне казалось, что я бы предпочел тяжеловесную мотыгу, но по крайней мере мы не проводили весь день на ногах. После того, как мы перешли к строкам с триста пятьдесят девятой по шестидесятую, которые касались подпорок, наши мучения и вовсе закончились.