— Да, любил! — с рыданием вырвалось у Лейхтвейса. — Тебя, благороднейшую, лучшую из всех женщин, я любил так, как никогда еще ни один мужчина не любил. Мое сердце билось только для тебя. А теперь, Лора, простимся с тобой, пока мы еще сознательно любим друг друга. Быть может, через несколько часов наш ум помутится и тогда будет поздно прощаться так, как подобает нам с тобой.
Они стали прощаться. Не словами, которыми нельзя было высказать того, что было у них на душе, и не ласками и поцелуями, которые опошлили бы их благородные чувства; они взяли друг друга за руки и пристально смотрели друг другу в глаза.
Каждый взгляд их, казалось, говорил:
— Благодарю тебя. Ты доставил мне счастье своей любовью. Я жил только для тебя. Прощай, ты был моей жизнью и моим счастьем.
Но внезапно суровая действительность вырвала любящую чету из забвения. До них донеслись откуда-то, из отдаленной части пещеры, ужасные звуки. Это были крики помешанного, сопровождаемые душераздирающим хохотом.
Они поняли, что у одного из их друзей чаша страданий переполнилась.
— Что это? — проговорил Лейхтвейс, беря под руку свою Лору. — Неужели это голос человека? Ведь это Отто. Несчастный юноша! Ты попал ко мне в начале конца и должен погибнуть.
Они поспешили в среднее помещение пещеры, где им представилась ужасная картина.
Зигрист, Елизавета и Бруно оцепенели от ужаса.
Перед ними плясал Отто, срывая с себя одежду, размахивая руками и громко выкрикивая, не то смеясь, не то плача:
— Что за прелестная трапеза! Пойдемте есть. Ганнеле накрыла стол. Вон, видите, зеленый луг. Смотрите, там крокодил. Он раскрывает пасть, убейте его! Мельница горит! Караул! Помогите! Пожар! Мы сгорим! Дайте воды… воды… воды… Там журчит ручеек, достанем же воды! Воды!
В безумном исступлении несчастный бился головой о стенку, пока, наконец, не упал, обливаясь кровью.
— Он умирает! — воскликнула Лора, всплеснув руками и опустилась рядом с ним на колени, чтобы остановить кровь, сочившуюся из множества ран.
Но Зигрист предупредил ее.
— Нет, к сожалению, он не умирает, — печально произнес он, — он будет жить и страдать.
Разбойники отнесли Отто на его ложе. Там он теперь лежал, точно мертвый, без всякого движения.
Настроение становилось все более подавленным.
Зигрист взглянул на часы. Было одиннадцать часов ночи. Еще час и начнется новый день — двадцать второй день страданий.
Лора была так потрясена зрелищем обезумевшего Отто, что внезапно занемогла. Зигрист установил, что у нее лихорадка, и посоветовал Лейхтвейсу не отходить от нее, так как считал возможным, что у нее тоже начнется бред.
Лейхтвейс взял свою жену на руки и уложил ее на мшистое ложе рядом с ребенком, спокойно спавшим после того, как его напоили кровью. Сам он сел около дорогих ему существ и впал в тяжелое раздумье. Мало-помалу он лишался способности ясно мыслить; несмотря на все усилия, он не мог собраться с мыслями: какие-то тени начинали мелькать у него перед глазами, то приближаясь, то уходя в туманную даль.
Елизавета и Зигрист ушли в столовую. Там они сидели, тесно прижавшись друг к другу и ожидая конца.
В пещере воцарилась тишина. Если бы сердца разбойников не бились так слабо, то можно было бы даже расслышать их биение. Изредка раздавались подавленные стоны одного из умирающих. Старик Рорбек, по-видимому, уже лежал в агонии. Смерть бродила со своей косой в подземном жилище.
Над головами умирающих раздавалось пение солдат, которые разгоняли сон веселыми песнями, сидя за кострами и запивая вином сытный ужин.
Но вдруг в глубине, в самом отдаленном углу пещеры, раздался чей-то голос. Сначала он звучал слабо, но потом стал раздаваться сильнее и сильнее, как бы извлекая мощь из самой песни.
То был Бруно. Он встал, напрягая последние силы, и дрожащим голосом пел дивную церковную песнь, составленную великим реформатором Мартином Лютером.
Разбойники встрепенулись. Умирающие, изнемогающие — все они приподнялись, все они прислушивались и всем им стало как-то легче. Уже со второго стиха Бруно пел не один, к его голосу присоединились другие голоса. Так они пропели два стиха этой могучей песни, полной силы, веры и упования.
— Лора, — прозвучал голос Лейхтвейса, — и вы все, друзья мои! Опустимся на колени и помолимся Господу Богу, чтобы Он сотворил чудо и даровал нам жизнь.
Несчастные опустились на колени. Сквозь горькие рыдания прорвались снова звуки той же молитвенной песни.
Вдруг… Что это?.. Послышался какой-то шорох, какой-то скрип, как будто зверь протискивается сквозь стену; потом раздался свистящий звук, поднялось облако дыма — и все молящиеся упали на землю, лишившись сознания. Они погрузились в глубокий сон. На несколько часов они потеряли возможность осознания своего ужасного положения…
Зигрист проснулся первым. Он ощупал свою голову. Она была горяча и тяжела. Ему казалось, что он очнулся от тяжелого беспамятства.
Взглянув на часы, он увидел, что было три часа утра.
Начался двадцать второй день.
Очнулся Лейхтвейс, за ним Лора. Слабым голосом Лейхтвейс спросил у Зигриста, спал ли он.
— Я спал, как и вы все, — ответил молодой врач, — это тем более странно, что в таком состоянии, как наше, редко является крепкий сон, разве только вечный сон.
С озабоченным видом наклонился он к Елизавете, но с радостью увидел, что она спокойно дышит. Казалось, она почувствовала его взгляд и проснулась. Медленно открыла она глаза, улыбаясь, взглянула на него и прошептала:
— Какой мне дивный сон приснился. Мне приснилось, что мы все вышли на свободу и находимся на большом корабле среди моря, направляясь к каким-то зеленым берегам.
— Бедная моя Елизавета, — ответил Зигрист, — тебя ожидает большое разочарование. Мы все еще находимся под землей, в осаде и в самом отчаянном положении.
Он помог ей встать. В эту минуту подошел Бруно. Молитва подбодрила всех; они чувствовали, что у них хватит сил бороться с голодом еще несколько дней. Сон подкрепил их, и они смотрели на будущее не так уж мрачно, как раньше.
— Почему ты не бережешь свечей, — сказал Лейхтвейс, обращаясь к Лоре, — ведь их у нас и так очень мало, а ты оставила свечу в столовой, и она прогорела всю ночь?
— Я и не думала делать этого, — возразила Лора, — я хорошо помню, что погасила все свечи незадолго до того, как случился этот ужасный припадок с Отто и мы все уснули.
— Должно быть, ты что-то перепутала! — воскликнул Лейхтвейс. — Ведь отсюда ясно виден свет из столовой.
И действительно, в столовой было светло.
— Давай хоть теперь погасим свет, — сказал Лейхтвейс, — нам теперь каждый огарок дорог.
Он пошел вперед, а Лора за ним. Но едва только они переступили порог столовой, как остановились как вкопанные. Им показалось, что они лишились рассудка и все, что видят перед собою — плод расстроенного воображения. Неужели это был не сон, а действительность?
Большой стол был накрыт белой скатертью. На середине стола стояла лампа, свет которой и привлек их сюда. Весь стол был уставлен роскошными блюдами, сочной, холодной дичью, жареной рыбой, свежеиспеченным хлебом, даже фруктами, появлявшимися в это время на столе только у очень богатых людей; кроме того, на столе стояло несколько бутылок вина. Недоставало только воды.
— Лора, — проговорил Лейхтвейс, — милая моя Лора! Ты видишь, нам помог Господь. Он сотворил чудо, о котором мы его просили. У нас есть пища — мы снова можем жить.
Он крепко обнял Лору, которая в сильном волнении прижалась к нему.
— Знаешь ли ты, кто это сделал? — спросила она.
— Ничего на знаю. Знаю только, что Бог не без милости.
— Да, он посылает на землю своих добрых ангелов, — мечтательно произнесла Лора, — один из них спас нас сегодня от голодной смерти. Это был тот таинственный незнакомец, который время от времени появлялся в нашей пещере. Только он один мог это сделать, и никто иной. Теперь я понимаю все — наш сон, наше тяжелое пробуждение. Кто бы ни был тот, кто является сюда, да благословит его Господь.