После свадьбы он повез меня в Берлин, где приготовил для меня великолепный дом. Мы жили так, как только могут жить два человека, связанные друг с другом взаимной любовью и всецело принадлежащие друг другу. Андреас оставлял меня лишь тогда, когда этого требовали его служба и король. Однако в этом отношении его усердие не раз превосходило его любовь ко мне. Он часто говорил мне, что любит короля не только как своего господина и повелителя, но как отца. Он смотрел на Фридриха II, как на Бога, он почитал гений короля и чувствовал себя счастливым от сознания, что может быть ему полезным.
Когда Кампфгаузен думал, что я не вижу его, он часто вздыхал, и я замечала, что его глаза становились при этом печальными. Особенно часто это случалось в конце первого года нашего брака. Обеспокоенная, я наконец настойчиво просила сказать мне, что с ним, что гложет его сердце, что омрачает его. Я напомнила ему, как часто он клялся, что счастлив теперь, как часто говорил, что с тех пор, как я с ним, все его самые гордые надежды, самые смелые ожидания исполнились.
Андреас привлек меня к себе и сказал сдавленным голосом:
— Дорогая моя, мы идем навстречу тяжелым испытаниям. Ты знаешь, король доверяет мне и сообщает о делах, о которых не говорит своим вернейшим советникам. Быть может, скоро настает день, когда мне придется расстаться с тобой, оторваться от тебя и от нашего любимого дитя.
Тогда у нас уже была дочка, которую мы назвали Гундой, и этот разговор происходил у позолоченной колыбели.
— До защитит нас Небо! — воскликнула я. — Как это возможно, чтобы мы разлучились? Разве мы не можем постоянно оставаться вместе? Кто и что в состоянии нас разлучить?
Тогда он притянул меня к себе, посадил возле себя на диван, страстно обнял и произнес:
— Король полон воинствующего честолюбия. Обстоятельства благоприятствуют теперь его плану отнять у молодой императрицы Марии Терезии значительную часть ее земель, и я очень боюсь, что Фридрих не упустит такого случая. Никому не рассказывай, дорогая, того, что я тебе доверил. Но я лично знаю, что война неизбежна. Фридрих делает уже все приготовления в тиши, чтобы вдруг, быстро и неожиданно, напасть на Силезию и присвоить себе эту жемчужину в короне Марии Терезии.
— Война! О мой Боже, так ты уйдешь от меня?
— А ты бы хотела удержать меня, моя возлюбленная? — воскликнул Андреас, и в его глазах сверкнули смелость и мужество. — Разве не моя обязанность сопровождать короля и делить с ним опасности войны?
— А если ты не вернешься с войны? О, я не имею права так думать.
— Если я окажусь среди тех, которые найдут смерть в битвах за отечество, за моего короля, тогда, возлюбленная жена, ты будешь утешаться мыслью, что я пал за короля и отечество, ты будешь знать, что более прекрасной смерти нет на земле, ты останешься мне верна и воспитаешь нашего ребенка прекрасным, чистым, достойным любви человеческим цветком.
Рыдая, лежала я в объятиях моего мужа. О, я тогда еще не предчувствовала, что не война разлучит меня с моим любимым мужем и дорогим ребенком, но совсем другая, не менее враждебная и опасная сила.
В это время в Берлине было очень шумно и оживленно. Казалась, что король живет одними удовольствиями. Между тем он искусно прикрывал ими свои воинствующие планы, только внешне отдаваясь шумной светской жизни и поощрял такую жизнь во всем Берлине.
Австрийский посланник писал тогда венскому кабинету:
— Молодой король танцует и веселится.
А в это время Фридрих Великий с железной энергией и последовательностью делал приготовления к войне с Марией Терезией, и если казалось, что он развлекался, то только вследствие легковерности и наивности австрийского посланника. Маскарады, театры, рауты, концерты ежедневно сменяли друг друга, и мы с мужем не могли составлять исключения и тоже посещали их. Большой маскарад должен был объединить всю знать Берлина, явиться гвоздем этого веселого сезона и, в то же время, закончить его. С этой целью был убран и великолепно декорирован оперный театр, потому что на этом балу должен был присутствовать сам король.
— Я думаю, — сказал мне мой муж в тот день после обеда, — что этот бал явится последним козырем, которым нужно было заручиться королю.
Он приказал мне после того, как я появлюсь на балу и там, возможно, больше обращу на себя внимание, ждать в три часа утра у Бранденбургских ворот одно лицо, которое ко мне присоединится.
— И кто, ты думаешь, будет это лицо?
Тогда Андреас схватил мою руку, крепко сжал ее, точно от внутренней боли, и ответил:
— Сам король встретит меня у Бранденбургских ворот в три часа ночи.
— С какой целью? — спросила я, томимая страшным предчувствием.
— Чтобы со мною вместе отправиться в армию, которая стоит наготове на границе Силезии.
— Всемогущий Боже, что означает это?
— Это означает не что иное, как начало войны.
Только та женщина, которая видит в своем муже самое дорогое для нее на земле существо, может понять, что чувствовала я, когда в тот вечер сопровождала своего мужа на маскарад.
Мы не хотели надевать маски и костюмы, но закутались в красные бархатные домино. Черная шелковая полумаска все-таки закрывала мое лицо, в то время как Кампфгаузен, по приказу короля, не одел никакой маски. Фридрих Второй хотел, чтобы присутствующие заметили пребывание его адъютанта на маскараде и чтобы иностранные послы думали, что все обстоит благополучно и что настроение при дворе самое спокойное. Блестящая толпа наполнила зал оперного театра; бархат и шелк, золото и драгоценные камни, тысячи свечей, которые горели в золотых подсвечниках, — все это слилось в море блеска и света и восхищало взор.
Даже на меня этот блестящий праздник произвел сильное впечатление. После того как муж потанцевал со мною, он оставил меня на попечение своего друга, потому что заметил короля и должен был подойти к нему. Моя красота обратила всеобщее внимание, и я все время была окружена роем поклонников. Я переходила из рук в руки, я, не переставая, танцевала. Ах, я была так молода! Несмотря на боль при мысли о близкой разлуке, а может быть, именно поэтому, мне было как-то особенно весело. Быть может, невольно хотелось хоть на несколько часов забыть близящееся горе.
Вдруг высокая, стройная фигура в костюме рыцаря подошла ко мне. Не говоря ни слова, она нагнулась ко мне и пригласила танцевать. В этот момент я вспомнила, что Кампфгаузен рассказал мне, что один из любимейших его друзей на этом балу будет в костюме рыцаря, и я теперь нисколько не сомневалась, что эта маска — именно друг моего мужа. Я позволила рыцарю обнять себя, и мы понеслись по паркету под ласкающие звуки веселого вальса. Но танец становился все безумнее: рыцарь, казалось, вдруг исполнился демонической радости и решил танцевать со мной до последнего моего вздоха, до тех пор, пока сердце мое будет биться в груди.
— Остановитесь, — просила я, — проводите меня на место, я едва дышу, и у меня голова кружится.
Наконец бронированные руки рыцаря оставили меня, и я, пошатнувшись, упала на стул.
Когда я открыла глаза, я была уже не в танцевальном зале, в котором упала в обморок, но в маленькой комнате, прилегавшей к нему. Через некоторое время я опять пришла в себя. Хотя я и чувствовала еще некоторую слабость и общую усталость, но мне очень хотелось опять вернуться в общество, хотелось опять двигаться, говорить; конечно, я не собиралась уже танцевать в такой тесной толпе. Я ждала, что рыцарь попросит извинения за свое нелепое, буйное поведение, которое довело меня до потери сознания, и снова проводит меня в танцевальный зал. Действительно, он нагнулся ко мне, как будто хотел справиться о моем состоянии, и прошептал несколько слов. Затем он медленно поднял наличник своего шлема. Сухощавое, бледно-желтое, обрамленное черною с проседью бородою лицо показалось из-под железной маски.
Я не верила своим глазам. Внезапный страх парализовал мои нервы, и я почувствовала себя близкой ко второму обмороку. Мне казалось, я лишусь рассудка при виде этих ввалившихся ужасных черт лица, которые, к сожалению, были мне слишком хорошо знакомы. Я хотела кричать, но не могла произнести ни звука, я сидела окаменелая, обессиленная, откинувшись на стул.