И тут только до меня что-то дошло. Я бросилась к двери, но эти подонки… они, разумеется, меня опередили…
Голос Наташи вдруг снова задрожал и сорвался, но она тут же справилась с собой и продолжала рассказывать, тихо, буднично, даже безразлично как-то…
– Они затащили меня в спальню, сорвали одежду и… Ну, в общем, ты понимаешь…
Я понимал! Я так отчётливо всё это понимал, что пришлось изо всей силы вцепиться зубами в мякоть ладони. Боже, если ты есть! – молил я. – Ничего не надо, ничего у тебя не прошу: только пошли мне вот этих трёх! Хотя… где я их сейчас разыщу? Я ведь даже города не знаю…
– Они привязали меня полотенцами к кровати, заткнули рот…
Наташа судорожно вздохнула.
– Этот парень, он ещё читал им вслух моё поздравление. Читал и хохотал, хохотал и читал… И всю ночь… всю-всю ночь…
Она вновь замолчала. Я тоже молчал, по-прежнему крепко сжимая зубами ладонь. Боже, если бы я знал всё это раньше!
– Уже начинало светать, когда они, наконец, отпустили меня, весело объяснив напоследок, чтобы я никому и ни о чём не вздумала трепаться, так как доказать я всё равно ничего не смогу. И, скорее всего, они были правы, я ничего бы и никому не доказала. Это были опытные и расчётливые негодяи: они всякий раз использовали презервативы, на теле моём ни осталось ни единого синяка, даже на запястьях, так что, кроме позора себе самой…
Наташины пальцы судорожно комкали простыню, голос дрожал и срывался, а я… Каждое слово падало на мой обнажённый мозг каплями расплавленного свинца.
– Когда я пришла домой, мама… в общем, у неё был очередной… – Наташа замолчала, словно подыскивая подходящее слово, но, кажется, так и не нашла ничего подходящего. – И они уже не спали, просто дурачились там, за перегородкой, хохотали… и всё было слышно, всё слишком хорошо было слышно. А я… я сидела в кресле, не плакала, почему-то я не могла заставить себя плакать тогда. Я просто не понимала, не могла понять, как мама может заниматься этим, ведь это так гадко, так противно…
Наташа вновь замолчала и тихонечко вздохнула. Я тоже продолжал молчать.
– После этого я, не то, чтобы возненавидела свою мать, нет, я её даже понимала в чём-то: её было всего тридцать пять, а выглядела она… Знаешь, нас даже за сестёр иногда принимали. Но, понимаешь, я вдруг словно увидела маму совершенно другими глазами… что-то вдруг оборвалось между нами, важное что-то, связь какая-то невидимая… И я ничего ей не рассказала, соврала что-то о том, где была ночью. А потом зашла в ванную и перерезала вены. Ужасно торопилась и позабыла запереть за собой дверь…
Наташа в который уже раз замолчала и осторожно потрогала запястье левой руки пальцами правой.
– Шрам остался, – вздохнула она. – Это уже на всю жизнь…
«А я?! – молнией пронеслось у меня в голове. – Я-то чем лучше тех трёх пьяных скотов?! Дорвался!»
Мне было так тошно, так невыносимо тошно, что впору действительно было зайти в ванную и полоснуть себя бритвой по венах… На левой или на правой руке. А ещё лучше: на обоих…
Но я не сдвинулся с места, не пошевелился даже.
– Мама так никогда и не узнала настоящей причины, хоть, кажется, о чём-то таком догадывалась. И никто ничего не узнал, ты первый. Я уехала, перевелась сюда…
И ничем, ничем я не могу ей помочь! Даже тех трёх подонков я не смогу встретить, даже в этом мне отказано. Хотя, это как сказать…
И я тут же поклялся себе самому, самой страшной клятвой поклялся, что со временем, не сейчас, позже, я всё же выужу у Наташи фамилию её бывшего дружка. А город узнать ещё проще. И тогда…
– И я… – Наташа снова запнулась, подбирая слова, – понимаешь, у меня не получается, как у всех! Девчонки откровенничают в общаге, а я смотрю на них, как на дур каких! Как они могут заниматься этим, об этом рассказывать, да ещё с таким упоением! А потом закрываю глаза и снова ту ночь вижу. Как будто вчера это всё было: эти три пьяные хари… И не могу! Я даже думать себе об этом себе запретила!
И тут она, наконец-таки, расплакалась. Горько, навзрыд.
А я всё продолжал сидеть неподвижно, не в силах даже пошевелиться, словно окаменев.
Господи, какими же мелкими и ничтожными были все мои сегодняшние переживания! Но ведь я же ничего не знал, я же и в самом деле ничего не знал! И я действительно люблю её, больше жизни люблю!
И ничем, ничем не могу ей помочь…
Но Наташа уже взяла себя в руки. Она перестала плакать и легла, до подбородка натянув на себя одеяло.
– Ну вот… – голос её звучал теперь тихо и устал, – теперь ты знаешь всё. И ты… ты ни в чём не должен себя упрекать! Я сама! Сама этого хотела! Боялась и… хотела… И там, в ванной, и потом… я только об этом и думала, впервые в жизни я об этом подумала. Я сама во всём виновата. Я думала, что может с тобой… И если не с тобой, то, наверное, уже ни с кем и никогда…