Наелись, что называется, до отвала: с места сдвинуться — и то тяжело было.
Я заказал еще вина и как раз наполнял наши кружки, когда мое внимание привлек усилившийся шум. Мы оба одновременно обернулись, пытаясь понять, что же вызвало столь бурное оживление.
По скрипучей лестнице спускался арфист — судя по зажатому у него подмышкой инструменту. Синее одеяние, скрепленное на груди серебряной цепью, густые вьющиеся волосы, темной волной спадающие на плечи, перехвачены серебряным обручем… Что-что, а нищим бродягой он не был — как, впрочем, и большинство его собратьев: из тех, что поют пред тронами королей, не скупящихся на золото и драгоценности. Жилось ему, по всему видать, неплохо, да и силой, как видно, не обделен — высок, широкоплеч, и даже свободное одеяние не может скрыть мускулистой фигуры. Такому, пожалуй, бояться нечего, пусть все его оружие арфа.
Синеглазый музыкант улыбнулся привычной дружеской и располагающей улыбкой.
Двое быстро освободили ему место в центре комнаты и пододвинули стул, он тихо поблагодарил и сел, пристроив сбоку арфу. Хороша была арфа, сразу видно
— тем более тому, кто перевидал их немало у дядюшки в Хомейна-Мухаар: дерево густого медово-золотого цвета, отполированное до блеска за долгие годы, единственный зеленый камень-украшение, в чаду и неверных отблесках свечей струны серебрились, как паутинные нити, и мерцающий трепет их был — обещание чуда. И обещание сбылось, едва арфист коснулся струн…
…Подобна женщине была она — женщине, чуткой к ласке возлюбленного, женщине, чей голос — музыка, струящаяся словно колдовской туман, дивная и нежная, чарующая и манящая музыка, заставляющая умолкнуть голоса… Нет среди живущих никого, кто не поддался бы волшебству звуков арфы — разве что он глух, как тетерев, или туп, как пень, Голос арфиста звучал столь же чудесно напевно, как и струны. Он не был схож с голосом женщины, — а я частенько встречал у музыкантов такие голоса, оставаясь глубоким, певучим и мелодичным, как и требовало это ремесло. Ему не приходилось говорить громко: голос его и без того проникал во все уголки зала.
Он — говорил. Все прочие — внимали.
— Отрадой для меня будет усладить ваш слух, — тихо начал он, — сколь возможно это для моей Леди и меня самого. Но прежде должно исполнить то, что возложено на меня…
Он вытащил из-за рукава свернутый листок, расправил его на колене и начал читать. Голос его был ровным и спокойным: невозможно было понять, какие чувства вызывает у него послание — вызывает ли оно хоть какие-то чувства. Он только читал — но довольно было и просто слов.
Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар, Король Солиндский, Мухаар Хомейны, Господин городов Мухаара и Лестра, объявляет награду в пятьсот золотых тем, кто слово иль весть ему о Кэриллоне, что зовет себя Принцем Хомейны, доставит: весть о том самозванце, что к трону стремится.
Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар еще более жаждет узреть самозванца, потому — кто доставит в Хомейну-Мухаар Кэриллона, живым или мертвым, получит вдовое больше награду из рук государя.
Окончив чтение, арфист снова свернул указ и сунул его назад в рукав. Глаза его, в полумраке казавшиеся черными, пристально вглядывались в лица людей, словно он пытался понять, какие чувства вызвали у собравшихся слова указа. Куда подевалась его ленивая мягкость? Теперь я видел ловкого, хитроумного и твердого человека. И человек этот выжидал.
Может, он нанят? Может, он из людей Беллэма, разыскивающих меня и стремящихся получить золото за кровь? И теперь развлекается, мысленно подсчитывая барыш?.. Пять сотен золотых, если он знает, что я здесь. Тысяча, если он доставит меня домой, в Хомейну-Мухаар.
Домой. Где я попаду в руки Беллэма — или Тинстара: вот он я, делайте, что хотите!..
Я разглядывал элласийцев: было несложно понять, о чем они думают сейчас.
Золото и слава. Деяние и награда. Они ненадолго попытались представить себе, что значит быть богатым. Только ненадолго — потому что потом они подумали о своей земле. Здесь Эллас, не Хомейна: Эллас. Королевство Родри. А тот, кто сейчас предлагал им золото за кровь, однажды уже проглотил целое королевство…
Я видел, что элласийцы не станут делать ничего за золото Беллэма, но в зале были не только они, и — кто может поручиться за остальных?..
Я перевел взгляд на Финна. Лицо его, как всегда, казалось застывшей маской, ликом бронзовой статуи, живыми были только глаза — невероятные желтые глаза, говорившие о древних временах и о чарах.
Арфист запел. Голос его, глубокий и сладостный, мастерски передавал чувства певца и вызывал нужный ему отклик. Он пел о горечи поражения и о безумной бойне войны. Он пел о мальчишках, оставшихся на залитых кровью полях, и о командирах, сраженных мечами Солинды и Атвии. Пел о короле, скрывшемся за розово-алыми стенами Хомейны-Мухаар, полубезумном одержимом короле. Он пел о брате короля, убитом в бою, о сыне его, чьи руки были скованы железом, а душа отчаяньем. Он пел об этом мальчике, ныне свободном и ставшим зрелым мужем, жившем в изгнании, бежавшем от преследований Айлини. Он пел обо мне, этот чужестранец, и воспоминания пробуждались в моей душе…
О боги… воспоминания…
Как могло случиться, что арфист знает об этом? Как мог он узнать все, что было, узнать самою мою суть — чем я был, чем хотел стать? Как может он петь мою песню, когда я сам — я сижу здесь, потерянный, не ведающий, что происходит, знающие лишь то, что все — правда, мечтающий лишь о том, чтобы так не было?
Как он это делает?.. Горечь воспоминаний и колдовское наваждение… Я вздрогнул и уставился на потемневшую исцарапанную столешницу — а запястья обожгла давняя боль, ставшая, скорее, уже только памятью о боли. Я не мог поднять глаз на арфиста. Только не теперь, когда он рассказывал мою историю, говорил о моем родстве, о моем праве, моем наследии и о земле — моей земле, вовлеченной в смертоносную борьбу.
— Великие боги… — пробормотал я и замолчал.
Я чувствовал на себе пристальный взгляд Финна. Но он не проронил ни слова.
Глава 3
— Я Лахлэн, — представился музыкант, — Я арфист, но также и служитель Лодхи Всемудрого, Лодхи Всеотца, хотите ли, я спою вам о Нем?
Молчание было ему ответом — молчание, полное благоговейного ужаса и глубочайшего почтения. Он улыбнулся, его длинные сильные пальцы вновь легли на струны:
— Ходят слухи о том, что мы, служители Лодхи, обладаем тайной магией. И слухи не лгут. Вы ведь слышали об этом прежде, не так ли?
Я огляделся вокруг: постояльцы словно окаменели на своих скамьях и табуретах, все взгляды были прикованы к арфисту. Я всерьез задумался о том, что же он собирается делать.
— Всеотец наделил нас даром песни, даром исцеления. даром слова. Но немного среди нас тех, кто одарен всеми тремя дарами…
Он улыбнулся — загадочной и мудрой улыбкой:
— Я — один из таких, и этой ночью хочу поделиться всем, что у меня есть, с вами.
Зеленый блик камня скользнул по его пальцам, начавшим замысловатый танец на струнах, и звуки, рожденные этим танцем, заставили меня затрепетать. Взгляд его вновь скользнул по лицам собравшихся, на миг останавливаясь на каждом, словно заглядывая в душу, читая сокровенные мысли. Он по-прежнему улыбался.
— Некоторые зовут нас чародеями, — тихо продолжал он. — Я не стану отрицать этого. Сотни лиг прошел я с моей Леди, многие земли повидали мы, я учился всему, чему мог. То, чем ныне я хочу одарить вас, желанно многим: многие хотят вернуться во времена невинного отрочества, в те времена, когда бремя мирских тревог и страстей еще не утяжелило душу, в то беззаботное и светлое время. Ныне вы вновь переживете все, что было лучшего в вашей жизни…
Синие глаза арфиста потемнели, став непроглядно-черными.
— Слушайте же — внемлите лишь мне и моей Леди — и да снизойдет на вас Дар Лодхи. Слушайте…