Новая песня исполнялась иначе, чем первая. Ту пела одна Катя, а хор подтягивал припев, здесь же Катя лишь заводила. Мужские голоса порой властно забирали её себе, затем те и другие сливались воедино. Почему «родня», никогда не видавшая моря, с такой силой тоски пела о волнах, о парусах, отданных ветру, о гибельной пучине? Тогда я не задумывался над этим, моя душа под белыми парусами сама неслась в гибель. А потом начиналось страшное. И хотя я знал, что это страшное неизбежно придёт, оно всякий раз поражало меня своей нежданностью, ибо рождалось в ещё не замолкшей ноте предыдущей песни. Замирая, тянулся высокий, долгий прощальный звук, хор расставался с погибшими в волнах любовниками, а уже где-то в конце стола дробно, резко выбивалось:
Тут хор не выдерживал, обрывал прощальную ноту, так и не доведя её до последней, искупающей печали, и с ходу вразнобой взрёвывал:
Чем так поражала меня эта песня? Она рождалась из чего-то неведомого мне, в какой-то угрюмой давности, где эти знакомые и милые люди были совсем иными, во власти тёмной, неизбывной беды. Недаром эта песня не требовала ни лада, ни стройности, каждый голосил что было мочи, не заботясь об остальных. Но раскрепощённые, высокие и низкие, визгливые и густые голоса обретали странное единство в том разрушительно-могучем чувстве, какое владело певцами. Глаза их стекленели, пот орошал щеки и лоб, простые добрые люди становились грозными. Куплет повторялся без счёта, с каждым разом всё более яростный.
Но вот рассыпалось заключительное: «Разгова-а-аривают!» Всё? Нет! Навалившись грудью на стол и топорща усы, Фотий Иванович снова рубит:
Но ему не владеть песней.
бледнея смуглым цыганским лицом, с бешенством кричит младший брат Павел.
визгливо покрывают женские голоса.
рычат пожарники, им сейчас не попадайся под руку.
всхлипывает захмелевшая Катя.
грохочет хор, и это уже как конец света.
И всякий раз, когда изнемогшие голоса бросали песню, Катя подхватывала меня и, говоря какие-то нежные, жалостливые слова, отводила домой. А потом я медленно, сладко-тревожно засыпал в своей комнате, глядевшей окнами на купола и кресты старинной церкви. Над самым высоким крестом висел месяц, а близ него сверкала крупная, яркая звезда.
Мерцающее зеленоватое небо подчёркивало глухую, таинственную черноту куполов. Я думал о жизни, ожидающей меня, об этом мире за окнами, который так велик и полон, как паруса и волны, где чьё-то одинокое сердце когда-нибудь найдёт моё сердце, где шалый и двусмысленный Сергей поп тоже для чего-то нужен.