Солнце закатилось за дома, разлив напоследок лужи алого света. Майский вечер был в самом разгаре, теплый и розовый — как в старой песне. Эх, армия… Если бы не ты — кто знает, что бы было… Слишком много вариантов, слишком мало вариантов…
— В МГУ на какой факультет будешь поступать?
— Да все так же на биологический.
— Жуков и бабочек изучать?
— И их тоже.
Разговоры… На самом деле, как бы нам ни казалось, будто за воротами КПП что-то изменится, не изменилось ровным счетом ничего. Вот мы, вот этот город, Москва, вот дома, вот люди… Вот пиво у нас в руках, сигареты. А больше ничего. Совсем. И поговорить даже не о чем, потому что все давно уже сказано. Никогда не ждите ничего нового, ступая на старую землю.
— Ладно, пойдем, — сказал Паша, когда мы почти допили пиво, — у меня поезд через час.
Я посмотрел на часы. Половина девятого. У Паши поезд в полдесятого. У меня в час ночи. Дела. Мне предстояло провести в одиночестве целых четыре часа. В чужом городе. В чужом холодном и равнодушном городе.
— Пойдем, — смирился я, хотя после выпитого хотелось продолжить.
И мы пошли. Той же самой дорогой вернулись к метро. Посетили биотуалет, причем бабулька-билетерша даже не стала брать с нас денег, сказав, что для военных у нее вход бесплатный. Хоть это порадовало. Хоть кто-то в этом городе не пытался нажиться на других.
В метро проехали несколько станций и пересели на кольцевую ветку. Народу вечером прибавилось: люди возвращались с работы. А мы возвращались домой. Мысли в голове витали светлые и немного спутанные. Так всегда бывает, когда возвращаешься домой.
Вскоре пришло время прощаться. Я выбрался с другом на платформу. Постояли. Помолчали, разглядывая друг друга. Паша посмотрел на часы.
— Пора? — спросил его я.
— Да надо бы двигаться…
— Ну, давай тогда, — я протянул ему руку.
— Давай, — Паша сжал мою ладонь, — через месяц постараюсь выбраться в Питер… перед поступлением как раз…
— Там и увидимся.
Мы обнялись. Паша исчез в толпе. Наши дороги разошлись.
Ну что ж, пора и мне ехать на вокзал. Искать свою дорогу дальше. К своей далекой звезде, с теплым попутным ветром и вязкой тишиной русских равнин. Либо по встречной полосе на предельной скорости, навстречу приближающемуся из темноты грузовику — как знать.
Танец Ночных шорохов
Ты ложишься на дно здесь. Город представляет собой храм в виде лабиринта. От дальнего круга к центру — алтарю в виде зиккурата — ползут, червивятся улицы. Шипят.
Город наполнен шумом. Ветер гуляет по задворкам его обмершего нутра. Сожженное в собственном костре время. Время-ведьма.
— Раны от ударов кривым ятаганом, чей клинок пропитан кураре, смертельны.
— Ага. Смерть — лучшее из проявлений гуманизма.
Где-то за домами дымит крематорий. Черный дым наполнен криками испепеленных тел. Шорохами плутающих душ. Всюду эти шорохи.
Я продолжаю вести диалог со своим незримым собеседником:
— По ночам я вижу странные сны.
— Наши сны — это капля ванили в загустевшем соке отравленных растений реальности.
— Шорохи…
Звуки застывают в расплавленном воздухе. Песни ушедших героев вьются в белесом мареве. Город полон убийц. Город населен убийцами. Они стреляют в спину собственным мечтам.
— Один парень, он без глаза, глаз ему выбили камнем в детстве, он торгует порошком иллюзий. Он инкрустирует настоящее жемчугом грез.
— Все иллюзорно. Отклонения, которые раскраивают черепа зачарованных фантазий. Ты это уже где-то видел, наверняка видел. Настоящее — короткий путь в никуда.
— Кроткий.
— Кроткий путь кротких огородных пугал.
В той жизни осталось все. И не осталось ничего. В растворенном во мне бессилии рождаются мыльные пузыри удушающей грусти. Баллады кладбищенских привратников. Шорохи рассыпанных по заброшенным домам палых листьев. Смотри туда, внутрь, слушай их.
— Никогда ни к кому и ни к чему не привязывайся. Привязанность — то же безразличие, только много хуже. Это яд змей с обреченных планет.
— Чужеродных галактик.
— И того и другого. Любые боги рано или поздно умирают.
Боги уже мертвы. Убийцы плетут веревки для ночных удавок — из собственной крови и семени. Исполинские статуи громоздятся на площадях. Беглые рабы выжигают хозяйские клейма серной кислотой. Сводят начисто. Остаются лишь подкожные шорохи.