— И когда суд?
— Это не раньше утра. Иди, зови своих подельников.
— Ага, конечно. Вы им повестку пришлите — в коридор.
— Тоже мне шутник нашелся. Не хочешь — не зови, сама вызову.
Парней я все-таки сам позвал. Пусть сидит девчонка-лейтенант, чего уж там… В конце концов это не она виновата, что лабиринт враждебной реальности не оставил ей никаких альтернатив.
Первым пошел Глеб, за ним Быра. Пока они отсутствовали, я познакомился с лысоватым, его звали Вадим, он оказался членом одной из оппозиционных либеральных партий. Мы немного обсудили прошедшие выборы, наши собственные перспективы в отделении, поспорили, когда всех нас отвезут в суд. Седой больше не плакал, но как-то совсем сник. Вадим сказал, что к нему приехала жена, но ее не пускают в отделение. Мужику можно было только посочувствовать — повезло же ему оказаться не в то время не в том месте…
После Глеба и Быры вызвали Вадима, а затем Седого. Когда оформление было окончено, появился какой-то новый майор в сопровождении штатского и девушки-лейтенанта. Нас повели в камеру предварительного заключения, где, по всей видимости, нам предстояло провести ночь.
И вот тут Седому стало совсем худо. Он внезапно оступился, схватился за сердце и осел на пол. По его лицу, приобретшему землистый оттенок, катились крупные капли пота. Все застыли в оцепенении.
— Вызывайте скорую, ему, похоже, плохо! — первым пришел в себя Вадим.
Майор матерно выругался.
— Что с тобой, мужик? — тот, который был в штатском, склонился над Седым.
— Да сердце у него по ходу, скорую вызывайте! — в один голос поддержали мы Вадима.
— Сейчас… — на наш призыв в итоге откликнулась только девушка-лейтенант, которая побежала в дежурку.
Когда она исчезла за дверью, штатский сказал нам:
— Чего стоите? Поднимайте своего товарища-революционера.
Они с майором так и остались безучастно стоять, пока мы вчетвером помогали Седому подниматься с пола и усаживали его на скамейку. В это время вернулась лейтенант с кружкой воды и дала Седому попить.
— Товарищ майор, — обратилась она к старшему по званию, — скорая будет через пятнадцать минут.
— Ну, тогда следите за ним тут, а этих, — он указал на нас, — в камеру.
В итоге нас увели в стеклянный «аквариум» камеры предварительного заключения, заставив снять ремни и шнурки и забрав часы с мобильными телефонами — «для нашей же безопасности», Седой же остался на скамейке в коридоре. Минут через двадцать-двадцать пять мимо «аквариума» прошествовала бригада скорой помощи. Еще через десять минут они прошли в обратную сторону, сопровождая немного оклемавшегося Седого.
— Отмаялся, бедолага, — сказал Глеб.
— Не ходите, дети, в Африку гулять…
— В Африке гориллы, злые крокодилы…
— …И гадкий, нехороший, жадный Бармалей! Никого не напоминает? — мы засмеялись. Ночка предстояла веселая.
Потом медленно потянулись часы. Отделение опустело, соседние камеры набили бомжами и гастарбайтерами, у которых не было регистрации. В коридоре выключили все лампы, теперь в камеру свет проникал только через окно дежурки, в которой продолжалось всенощное бдение полицейских.
Пару раз мы по очереди отпросились в туалет — покурить и справить нужду. Каждый раз дежурившие полицейские делали это неохотно, словно мы отвлекали их от какого-то важного занятия.
За стенами отделения на город опустилась ночь, а мы сидели в полумраке камеры, не имея никаких новостей из внешнего мира, не зная, что происходит в стране. Хотелось верить, что что-то хорошее, но наши знания об объективной реальности заставляли думать, скорее, об обратном. В любом случае что-то должно было происходить, мы понимали, что мир — наш мир — уже никогда не будет прежним.
— Интересно, наши хотя бы в местный парламент прошли? — высказал свою мысль вслух Вадим.
— А какая разница? При нынешней ситуации оппозиция в парламенте все равно ничего не сможет сделать, надо менять систему целиком, — резонно заметил ему Глеб.
— Это да…
В итоге нами было принято единственное логичное решение — ложиться спать. До утра наше положение уже не изменится. Мы растянулись на деревянных нарах.
Я провалился в сон почти сразу же, и мне снился Зиккурат. Вокруг него бушевало восстание, жрецы Зиккурата должны были пасть…
Чего только не приснится! Я проснулся под утро от холода, который пробрался в камеру. Помимо меня не спал еще Глеб. Мы вновь отпросились перекурить, а потом сидели у дверей камеры и шепотом переговаривались. Я рассказал ему о своем сне: