А потом — огромное, холодное Лунное око,
и ее лицо во мне — картиною в раме —
пылает, кровоточит, гаснет одиноко,
как в воде преломляется рассветное пламя.
VI
Положи мне руку на сердце. Будь тверда.
Вот она, минута, которая заставит нас
бежать — но в другое время. Какая беда:
мы — всего лишь одно из ее „сейчас“.
И тщетно каждый день ты перечишь судьбе,
переходя реку, где клыкастые, как мамонты, льды.
Ты бежишь впереди себя, но напрасны твои труды:
часы идут назад и лгут тебе.
Внезапно умерла любовь. Ухо еще тиканье слышит.
Но то, что так лелеешь в себе, уже не дышит.
Разболтан механизм времени. Остановится, заскрипит
и все повернется вспять, в бесконечную глубину.
Серебряный рачок тихо пятится по дну,
затяжелевшая вода вверх себя стремит.
VII
То хотела, то нет, то вновь строила планы.
Прислонилась головой к косяку двери.
Иногда ее глаза принадлежали Вере,
иногда это были глаза Анны.
Все имена мира она в себе собрала,
имена бессловесных рыб, имена цветов.
Он отмахнулся от этого пустотою слов.
Полетом звезды улыбка ее была.
Ах, сколько женщин сменялось в ней!
И каждая знала, что в верность твою не верит.
Тебе бы закрыть от нее все двери,
но ты молчал в крутоверти дней.
Понимаю, ее стан заворожил тебя навек
и сама она, в каждую минуту — иная,
она просит у тебя прощения, стеная,
бедная, печальная сестричка рек.
Рек крови, которые протекли через нее,
словно потомков да и предков породила она.
Она, все знающая, призывающая забытье,
в преддверии своего ада совсем одна.
И вдруг в глазах твоих слезный океан закипит,
словно плачет в тебе чужая беда.
Словно шла она ни туда — ни сюда,
хоть путь и туда, и сюда открыт.
Словно у мертвых на головах стоит.
VIII
Ты уже понял, в чем подвох был:
последние стихи ты как раз и забыл.
О чем они? О женщине? Трудно сказать...
Тебе бы их записать. Записать!
Вкус, цвет, запах, состав,
и сколько и каких приправ
добавляется к строкам.
Ты должен быть к себе строже,
чтобы не солгать ненароком.
Ты передоверился памяти с ее зорким оком,
памяти пальцев, гладящих кожу,
памяти слова, непостоянной красоты.
(Все ее жесты знаешь ты!)
Лишь то, что забывается, позабыть трудно.
Тихо в стихотворении
и людно.
Если ты уже все испытал,
и женщине верь.
Женщина — как простое предложение, как нет и да.
Ничего не прибавь к ней, ничего не убавь теперь.
Лишь какая есть, она запомнится навсегда.
О, сколько лиц в одном зеркале отражено!
Не цепляйся за слова, к которым привык;
у любви совсем особый язык.
Поддержи ее немного. Пойми одно:
именно теперь ей опора нужна,
которую всю жизнь ищет она.
И не мучай ее. И оставь в покое,
все ее стекляшки, ее краски.
Было как-то лето, и ласточка — будто из сказки...
И вот их нет.
Ты болен, вот что это такое.
Ты опять стряпаешь из воды что-то,
ни на что конкретное опереться не в состоянии.
Если между двумя — непреодолимо расстояние,
стихам достается черная работа.
Ты в тряпье одевал ее неспроста.
К кому теперь ходит спать
красота?
Стой под дождем, завидуя,
и плати за то, как любил:
для этого ты достаточно накопил.
Нет, кто песне изменит, тому ее не вернуть,
и напрасно за нею он направится в долгий путь:
его собственные слова — вниз, по ступенькам, как воры,
побегут от него в неведомые просторы.
И любовь, любовь — как каток ледяной,
а он будет падать вниз лицом,
окровавленный
и немой.
И стихи его слышат нас,
но — немы.
Он лишь поставляет для других
темы.
Он — на дне,
и дети его бесконечной поэмы
от голода плачут во сне.
Он сломлен, его в покое оставить пора.
Печальный итог. А впрочем, кто бы сетовал?
Он не расплатился за то, что проиграна игра,
нет у него ни золота, ни серебра,
и даже песня не даст ему этого.