Уже из небытия к тебе прильнет,
и, одолевая законов и времени гнет,
что тебя не любит, жарко шепнет.
XII
Лес
собирает все старые письма-листочки,
даже те, где про адрес — ни строчки.
Лес есть лес,
не переиначить его.
У него свое хоби. И не поделаешь ничего.
Но ты лучше по лесу не броди;
ты впрок исплакался весь.
И вообще: ты не по адресу здесь.
У леса хватает дел с переодеваньем деревьев.
Домой иди.
За любовь ты привычку принять хотел.
Твой белый шарик улетел.
И нечего в руки взять, к твоему горю.
Дни идут, идут, как реки к морю,
дни идут, идут, и в страшной пустоте
ты крепишь крылья к мечте:
Кто-то машет тебе. Оглядываться не смей.
У тебя под шляпой сущая карусель.
Кто-то спрашивает. Не отвечай.
Смотри, осень — золотистая, как чай.
И подступает тьма, выключает моторы.
А кто-то все ходит, все заводит разговоры...
Это сам ты говоришь с собой,
а время истекло уже, отбой.
Выбегает из ржавого леса лиса.
Но вам понять друг друга нельзя.
Ржавая осень, ржавая любовь,
что нам еще остается с тобой?
Еще много чего
осталось и ржавеет одиноко.
Но не вздумай плакать из-за того.
Только не храни ее, как зеницу ока.
XIII
Стрелка весов почти на нуле.
Где же, ах, где все, что минуло, в какой мгле?
Где лампионы взгляда?
Где утра, полные жасмина?
Сердце, успокойся, бередить себя не надо.
Уже не подвернется под ноги мина,
уже не взорвется сирень в фейерверке,
уже погребен тот мальчик навеки,
в глубине тебя, в глубокой глубине.
Но не пришлось хоронить его мне,
да я и не знал об этом ничего.
А я бы отдал себя всего
за любовь, за доброе слово...
За чувство, на волоске висящее снова?
Ах, и любовь уже повзрослела?
А так упоительно всё этой болью болело.
Стрелка весов почти на нуле.
Где же, ах, где всё, что минуло, в какой мгле?
О, как этого было мало, да и то немногое пропало,
уплыло, как старая шляпа — по воде,
брошенная кем-то неизвестно где.
Так плачь, любовь, плачь, если кем ранена жестоко.
Уже птицы улетели далеко-далеко,
и солнца все меньше будет,
и воды в колодце убудет,
и зеркало отвернется от нас.
Несколько слезинок, пролившихся из глаз,
наши взбудораженные чувства дурманят.
Боже мой, ведь это драгоценные камни!
Может, поздно, но — подлинные, и что нам до срока.
Уже птицы улетели далеко-далеко.
XIV
Это от вечного шума воды
в нас пьянящая дрожь.
Падение дирижаблей.
Копья. Дождь.
Меланхоличное солнце садится
за горы, за простор долин.
О, тоскливая серенада
жабьих мандолин!
А водичка, водица, вода —
побережье размытое.
Совпадение, что случаются иногда:
совершенно раскрытая,
как река, она спит
с руками на грудях.
И тревожный крик павлина.
И что он там увидел? Ах!
Что увидел,
вам не привидится это.
Снег крыльев
на свете рассвета.
А что видите вы,
для него не в счет:
уже тихая речка в Дунай не течет.
XV
Белый флаг — над болью сердца твоего.
Ах, любовь! Лишь в том не лжет, что лжет.
Полна тобой? Нет, себя в себе бережет.
И, когда засыпает, неусыпней всего.
Как в воде преломляется рассветное пламя,
затяжелевшая вода вверх себя стремит,
словно у мертвых на головах стоит.
Вертись по кругу, рыбка в черной яме.
И хочет тебя. И вопреки. И против рока.
Найдет тебя, как зеркальце, в траве высокой,
что тебя не любит, жарко шепнет.
Только не храни ее, как зеницу ока.
Уже птицы улетели далеко-далеко,
уже тихая речка в Дунай не течет!