И вот сквозь рев прорезались дивные звуки, подобные пению звезд, — короткая призрачная мелодия… слов я не разобрала, но музыка пронзила тьму, и меня охватили мир и покой. Мне больше не было страшно, но прощаться с жизнью я теперь вовсе не собиралась. Передо мной лежала тропа, и я мало-помалу начала выбираться на свет.
Запах дождя и зеленой травы. Где-то жарят ветчину. Рев стих. Я слышала только какое-то потрескивание и стрекотание насекомых, — наверно, цикады. Холодная тяжесть исчезла, и я осторожно открыла глаза, отогнав страшную мысль, что увижу потусторонний мир. Сказители Клана ничего не говорили о том, что во всаднических лагерях в загробной жизни жарят ветчину.
Сначала я растерялась. Над головой у меня было синее небо, облака и птицы, но птицы замерли на месте, а облака словно замерзли. В лицо мне не било солнце, хотя небо было совсем ясное. Я скосила глаза влево и в изумлении обнаружила окружавшие меня стены. Небо — я снова взглянула вверх — было нарисовано на потолке. Потолок был очень высокий. До самой стены простирался темно-зеленый ковер. Комната была огромная, как пещера кая, очень ярко раскрашенная и со странной мебелью. Вот длинный желтый диван с небрежно брошенным на него серым мохнатым покрывалом. А вот две каких-то штуковины в белых чехлах — кресла? И еще всякое в белых чехлах — на полу и на бледно-желтых стенах. Я лежала, спеленатая, как младенчик, на чем-то вроде кровати, только очень большом. В жизни не видела ничего более мягкого. Я осторожно повернула голову. Перед белым мраморным камином спиной ко мне сидел темноволосый человек в синей рубахе и черном жилете и чем-то ворошил в огне. Стрекот цикад оказался шумом дождя. Огромные распахнутые двустворчатые двери выходили прямо на вымощенную плитами террасу.
— Я умерла? — Проговорив это, я вздохнула с облегчением. Я услышала собственный голос — он прозвучал у меня в ушах, а не только в голове. К тому же мертвецы, должно быть, вопросов не задают.
Темноволосый человек резко обернулся. В руках у него была длинная вилка с тонким ломтиком недожаренной ветчины. Он так разулыбался, словно получил полкоролевства в награду.
— Ты пыталась, но ничего у тебя не вышло, — ответил он.
Он пристроил вилку на каминной решетке и подбежал к кровати, чтобы помочь мне сесть. Кровать была размером с мою родную палатку, и я никогда бы не поверила, что в мире столько подушек. Простыни из тонкого льна сверкали. Впервые вижу такую большую комнату.
Мак-Аллистер налил в хрустальный бокал вина и сунул его мне в руки.
— Подожди, я сейчас чего-нибудь посытнее раздобуду. — Перчаток на нем не было. — Ну, как ты себя чувствуешь? Наверно, как тухлый гриб. Ты правда меня слышишь?
Я поерзала и сразу же почувствовала слабый, но чувствительный отклик в левой ноге. Мне приходилось видеть воинов, лишившихся рук и ног из-за драконьего яда, и я помнила свои безумные мольбы. В лицо мне бросилась кровь.
— Еще как слышу! А что мы делаем в этакой роскоши? — Я решила сначала спросить о насущных делах. Наверняка опять наделал глупостей. Этот дворец никак нельзя назвать заброшенной хижиной у проселка. — А вдруг нас хозяева поймают? Нам же руки поотрубают, как ворам!
— Не волнуйся. Хозяина не было дома очень долго. — Мак-Аллистер отвел глаза. — И он не возражает.
— Твой?! — Конечно, я знала, из какого он рода, но никогда не думала, что у него есть дом… дворец…
— Эм-м-м… — Он вернулся к камину, плеснул из медного котелка в миску жидкой каши и поставил ее на столик возле кровати. Ножки у столика были в виде птиц. Присев на краешек кровати и прикусив губу, как пятилетний малыш, он медленно и неловко понес к моим губам ложку. Ложка накренилась, и часть содержимого пролилась на постель. Мак-Аллистер вздохнул и смущенно рассмеялся.
— Пока никто не видел, выходило лучше.
Я забрала ложку из узловатых пальцев.
— Вот что, давай-ка я сама, а ты мне пока расскажешь, что, Вельи ради, мы тут делаем.
— А ты точно…
Я дала понять, что в состоянии держать миску и с ложкой управляюсь получше него самого, и он слегка успокоился.
— Ну, видишь ли, наши фандинские подвиги получили широкую огласку, и пришлось поскорее убираться. Один родич Тарвила раздобыл нам повозку с шерстью, но тебя надо было где-то спрятать. Мы были отсюда всего в полулиге, но я не знал… Ну, в общем, мой кузен, по всей видимости, за все это время ничего с этим домом не сделал.
Его кузен. Король Элирии. А я ведь думала, что Эйдан все врет насчет своего родства с королем.
— В самой усадьбе Тарвил обнаружил каких-то сторожей, но я совершенно уверен, что наведываться сюда им лень. Идти далеко, через весь парк… Со дня смерти моей матери здесь никто не жил. — Он потер уродливым пальцем крошечную дырочку на простыне. — Это домик для гостей — здесь можно было прятать осмотрительных друзей или несимпатичных родственников… Хорошо, что она не видит всю эту пыль, мышей, дыры на белье… Она следила, чтобы тут было уютно и удобно.
Всю жизнь я презирала таких, как Эйдан Мак-Аллистер. Я лучше знала жизнь, я была сильнее, тверже, ближе к реальному миру. Я-то прекрасно знала, как им живется, изнеженным и мягкотелым, а они про меня не понимали ничего. Какой же дурой я была! Где мне понять человека, выросшего в таком месте! Я никогда не задумывалась, что у сенаев тоже есть вилки, чтобы жарить ветчину, мыши, противные родственники, кровати, кресла и гостеприимные матери. И ведь, наверно, Мак-Аллистер не ругался, не швырял на пол посуду и не бил меня, когда я над ним измывалась, не только потому, что от природы кроток. И что делаю в таком роскошном доме я — я, которой элимская пещера казалась настоящим дворцом? Я оглядела себя: пусть отрепья напомнят мне, кто я есть. На мне обнаружилась мягкая белая сорочка — простая, с закрытым воротом, из такого тонкого расшитого льна, что казалось, будто это шелк. Под ней не было ничего. Я быстро подняла глаза.
Мак-Аллистер залился краской и отвернулся.
— Это элимы… Давин… все это… все это он. — Его чуть в пот не бросило.
Я осторожно поставила миску на столик и зажала рот подушкой, потому что из меня рвались совершенно неуместные звуки. Нельзя же являть миру правду о вздорной и злобной Ларе Всаднице, всегда готовой прожевать и выплюнуть любого встречного. Мак-Аллистер перепугался и забыл о своем смущении.
— Что слу…
Нет, мне не было больно. Я просто расхохоталась. В жизни так не хохотала. Он сначала снова покраснел, а потом тоже рассмеялся. Ох, знал бы он, какой чудный у него смех — как песенка…
— Ну а где эти маленькие паршивцы? — спросила я, когда снова смогла говорить. Я же прекрасно понимала, чьи руки мыли меня и расчесывали и десять раз на дню перевязывали гноящуюся рану. — И сколько я тут провалялась?
— Десять дней.
— Десять дней? И тебя до сих пор никто не узнал? Тут же всякий встречный-поперечный…
— Нет, Лара, меня теперь никто не знает. Кому в голову придет искать певца, пропавшего восемнадцать лет назад? Что толку? Элимы натаскали нам еды, когда возвращались с разведки, так что ни в деревне, ни в городе мне и не надо было появляться…
С разведки… Я сразу перестала смеяться.
— Ты что, до сих пор ищешь этого невозможного дракона?!
Он взглянул на меня так, что ответа не потребовалось.
— Послушай, хватит уже! Нам теперь и на десять шагов в лагерь не пробраться! Там же охрану теперь утроят! Об этом пора и думать забыть! — Я едва не зажала уши: лучше уж пусть вернется оглушительный рев, чем слушать, что он мне на это скажет!
— У меня нет выбора, но ты…
— Как это "нет выбора"?! Еще как есть! Выбор всегда есть! Ты только посмотри, ради чего ты стараешься? Вон, в Фандине у тебя на руках были оковы, а мне в кровь проник драконий яд, и мы оба могли умереть, или ты провел бы остаток жизни в компании твоего старого дружка Горикса! А ради чего? Да за просто так! Мы ничего не узнали, мы ничего не сумели…