Вечером ко мне пришла Наташа и сообщила, что новую девочку зовут Марта, она будет учиться в двадцать девятой школе, может быть, даже в Наташкином классе. Оказалось, что пока мы учили уроки, Наташкина мама успела познакомиться с генеральшей, и та ей все это рассказала.
— Трудно этой Марте придется, — сказала Наташа. — У нас в классе воображал не любят.
— А где их любят? — согласилась я.
И нам стало жалко Марту, что у нее такой отец, из-за которого, хочешь не хочешь, а задерешь нос.
Мы решили Марте помочь, чтобы ей все-таки не так трудно пришлось в жизни. Наташа взяла листок бумаги, и мы стали сочинять письмо:
«Марта! — писала Наташа. — Мы согласны с тобой дружить. Но не думай, что из-за твоего отца. Думаешь, у тебя одной такой важный отец? Мой папа, например, знаменитый режиссер и… — Наташа задумалась. — И знаменитый чемпион всей страны по штанге…» — ей очень нравился чемпион Советского Союза по штанге Григорий Новак, красноармеец.
— Не поверит, — усомнилась я. — По фигуре не подходит. Лучше напиши — знаменитый боксер.
Мы развеселились, представив себе пятидесятилетнего Наташкиного папу в трусах и в боксерских перчатках на ринге.
— «…и знаменитый боксер легкого веса», — написала Наташа. — Теперь твой давай.
— Ну, писатель…
— И всё?
— А чего еще?
— Ну, хотя бы — знаменитый писатель.
— Чего это — твой знаменитый, мой знаменитый? Пусть хотя бы — великий.
— Ну, пусть, — согласилась Наташа, но тут же предложила свой вариант: — А давай наоборот: мой — великий, а твой — знаменитый.
— Ну, давай. Мне все равно.
— Так, а еще кто твой?
— Еще можно — профессор, — сказала я. — Профессор всех наук.
— А давай лучше мой будет профессор, а твой — боксер легкого веса.
После недолгого спора я отдала Наташиному папе профессора, но от боксера отказалась и придумала своему — несгибаемого борца за мир во всем мире.
— Ух ты! — снова позавидовала Наташа. — Ладно уж, забирай профессора, а мне отдай несгибаемого.
Но тут уж я сказала — «фигушки!»
«…Так что не очень-то воображай, если хочешь с нами дружить, — продолжала письмо Наташа. — В знак согласия жди нас сегодня в шесть часов во дворе возле песочницы».
Мы переписали письмо набело, обе расписались, сложили листок треугольником, спустились на второй этаж к генеральской квартире и опустили письмо в почтовый ящик на двери.
Мы долго ждали Марту у песочницы, но она так и не вышла. А когда мы возвращались домой, то на лестнице встретились с Мартой и с ее мамой. Марта, проходя мимо, усмехнулась с таким высокомерием, что мы поняли: закоснела она в своей гордости. Мы обиделись и решили с ней не водиться.
Марта подружилась с Галькой Федоровой из четвертого подъезда, хотя у Гальки отца вообще не было, а мать работала в театре билетершей. Марта показала Гальке наше письмо, и они нас же с Наташей дразнили воображалами.
Наш Арбат
Все чаще мы с Наташей покидаем двор и переулками выходим на Арбат, словно испытывая себя на храбрость. Потому что Арбат таит опасности.
Вызывает страх бессмысленное лицо пьяного, его заплетающиеся ноги, которые несут его, кажется, прямо на нас, и мы удираем в страхе — потому что у себя дома и во дворе нам не приходилось видеть пьяных. Разве только изредка художника Шухмина, но он тихий, один раз только упал в подъезде, и пришлось через него переступать, пока его не унесли.
Словно догадываясь о нашей трусости, мальчишка в потрепанном длинном пальто, проходя мимо, делает неопределенное быстрое движение ко мне или к Наташке и, смазав ладонью по груди или животу, проходит мимо, а мы еще долго отходим от страха и унизительного, гадливого чувства.
Можно попасть под машину — на улице большое двустороннее движение, ходят троллейбусы, сигналят и визжат тормозами легковые и грузовые машины, улица несет нас в своем потоке, мы в ней как мальки среди разных рыб, лодок и пароходов.
Арбат начинается для нас с Гастронома на Смоленской. Он еще назывался «коммерческий». По весне возле углового входа появлялась мороженщица со своим ящиком, в котором чудесно дымится искусственный «сухой лед», обломки которого мы иногда выпрашиваем вместе с пачкой. Пачка стоит очень дорого — чуть ли не сто рублей на старые, еще до реформы 1947 года деньги. Но с каждым снижением цен оно дешевеет. И потом, можно купить полпачки или даже четверть. От уменьшения порции мороженое становится только еще вкуснее и желаннее. Кусочек сухого льда мы дома бросаем в чашку с водой — он начинает шипеть и подпрыгивать, как живой, вода вокруг него вскипает пузырями, будто на дне полыхает маленький бесцветный пожар.
Если идти в сторону Арбатской площади, то справа — кинотеатр «Арс». А за ним — обшарпанный особнячок, сквозь цементные прорехи которого просвечивают доски и дранка. Единственное, что выделяет его из других подобных — мемориальная доска у входа, оповещающая, что в этом доме жил когда-то Пушкин. Ничего себе! Пушкин — в этом коммунальном клоповнике! В одной из каморок в мансарде ютится семейство Лидки Алифановой из нашего класса.
Возле поворота в Кривоарбатский переулок — небольшое здание со страшноватой надписью: «Военный трибунал». Зато рядом — кинотеатр «Юный зритель» с яркими репродукциями картин художника Билибина в фойе и на фасаде — сюжетами русских народных сказок. Маленькая желтая луна освещала Кощея, верхом на черном коне преследующего белого коня, на котором, прижав к себе Марью Моревну, скакал Иван-царевич. Зловеще глядели пустыми глазницами белые черепа, надетые на колья ограды. Синие, в белой пене волны накатывали на берег, где Иван-царевич в раздумье стоял перед замшелым камнем с проступающими буквами: «Кто пойдеть…» Светились волчьи глаза, таинственно выглядывала из-за елей и берез избушка на курьих ножках…
В фойе кинотеатра красивая немолодая женщина организовывала порядок и вела что-то вроде кружка самодеятельности.
Мы знаем понятия «бедно одетые» (заштопанные чулки, заплатки на локтях) и «богато одетые» (чернобурка, крепдешин, высокие подкладные плечики). А эта женщина служит примером того, что значит быть со вкусом одетой.
Она носит белую кофточку с маленьким черным бантиком у ворота, черную простую юбку, чулки «в резиночку» и туфли на низком каблучке. И всю ее облегает белый вязаный платок. Ничего лишнего, подчеркнутого, но на ее стройной фигуре все — элегантно. Узел чуть тронутых сединой волос. Ее дочка Лиля учится в нашей школе, в восьмом классе. Она такая красивая, что наш теперь уже четвертый «А» бегает на третий этаж на нее смотреть.
— Мальчики, снимите головные уборы, — говорит женщина из «Юного зрителя», не повышая голоса.
И мальчики снимают шапки.
— Я с удивлением наблюдаю, — говорит она, — что некоторые молодые люди позволяют себе сидеть в присутствии девочек…
Во всем ее скромном облике, в мягких, с едва-едва заметной властностью спокойных интонациях столько внутреннего достоинства, интеллигентности, она так по-матерински и в то же время по-дружески разговаривает с нами, что с нее хочется брать пример. По сравнению с ней арбатские модницы в крохотных фигурных шляпках с вуалетками, с распущенными по плечам, завитыми в трубочки локонами а ля Целиковская, с ярко-карминными губами сердечком и ниточками выщипанных бровей кажутся вульгарными и вызывают насмешку.
…Впрочем, и наши родители всегда одевались очень скромно, хотя и со вкусом. Это шло от вахтанговских традиций. Может быть, отчасти и поэтому нам так нравилась женщина из «Юного зрителя»: она была близка духу нашего дома.
В кинотеатре, если подняться из фойе по лестнице на балюстраду, — читальный зал, где можно посидеть в тишине перед сеансом за длинным общим столом, почитать «Пионерскую правду», журнал «Пионер», «Мурзилку».