Ухо у меня все сильнее болело, есть совсем не хотелось. Я прижалась к Шуре и захныкала.
— По-моему, у нее жар, — сказала мама и дотронулась губами до моего лба. — Надо ей смерить температуру.
Градусник показался мне очень холодным, и я снова захныкала. Но тут из большой черной тарелки, висящей на стене, прозвучал голос:
— Говорит Москва! От советского информбюро…
— Тише! Сводка! — сказала мама, и все повернулись к черной тарелке.
Я понимала не всё, о чем говорил невидимый диктор, но знала, что сводка — это что-то очень важное, недаром взрослые слушают ее с такими серьезными, напряженными лицами.
— После ожесточенных боев наши войска отступили на заранее подготовленные позиции… — говорил диктор.
«Наши войска отступили» — это я понимала. Анна Васильевна вздохнула, мама поставила на стол кулаки и опустила на них голову.
Сводка кончилась.
— Давай градусник, — сказала мама.
Температура у меня оказалась тридцать девять и девять. Меня уложили в постель, ту, в которую я и хотела, — поближе к печке. Анна Васильевна с мамой пошли за доктором.
Под толстым одеялом было очень жарко, но Шура не велела мне раскрываться. Мне стало казаться, что я очутилась в своем маленьком игрушечном доме со слюдяными окошками. Вокруг стреляют, выстрелы ближе, ближе… Я знаю, это немцы наступают, а наши все отступили на заранее подготовленные позиции. Со мной в домике только целлулоидный мальчик Колька, но он игрушечный, ему не страшно. А я живая, и мне очень страшно. Трескается слюдяное окошко, и в него влезает кто-то огромный, без лица. Вместо лица — гладкая белая маска. Колька свалился на пол, и этот жуткий, без лица, наступил на него сапогом. И неживой, игрушечный Колька вдруг пронзительно закричал. А я, живая, помертвела от ужаса и не могу кричать…
Это был очень страшный сон, и я обрадовалась, когда услышала мамин голос. Она пришла с доктором. У доктора были очень добрые, теплые руки. Он осмотрел меня и сказал:
— Типичная двусторонняя свинка.
Он взглянул на Маринку и спросил:
— Дети друг с другом общаются?
— Конечно, общаются! — сказала тетя Лена, оттаскивая Маринку от моей кровати. — Как же им не общаться?
— Тогда пусть продолжают общаться, — разрешил доктор. — Теперь уже все равно.
Доктор показал, как делать компресс, и ушел. Тетя Лена уложила Маринку на вторую кровать и привернула фитиль в керосиновой лампе.
Болеть мне было не скучно: Анна Васильевна принесла мне на постель игрушки — старую матерчатую куклу и деревянные кубики, тоже старые. Когда-то эти кубики были обклеены картинками, но картинки почти все облезли. Только на одном кубике картинка сохранилась. На ней был нарисован летящий в облаках самолетик со звездами на крыльях.
Куклу я без особого сожаления отдала Маринке, а в кубики стала играть сама. Я не строила из них домики. Я играла в войну. Нарисованный самолетик — это был наш, советский самолет. Он поднимался в воздух, а навстречу ему летел немецкий самолет-кубик. Начинался бой. Мой самолетик побеждал. Враг падал вниз. Но навстречу моему усталому самолетику уже мчится новый вражеский самолет. И снова бой. Мой самолетик изранен, он летит низко над землей, у него вышли все патроны, а с немецкого аэродрома поднимается новый самолет и летит к моему…
Мамы и тети Лены подолгу нету дома, у них начались репетиции, концерты в госпиталях, гастрольные поездки. Шура чинит, готовит, ходит на рынок «менять», выводит погулять Маринку, которая, как ни странно, так от меня и не заразилась свинкой, хотя постоянно сидела на моей кровати и смотрела, как я играю. Стоят морозы, и наша с Маринкой жизнь проходит в основном на кроватях. На них можно раскачиваться как на качелях или, забравшись с головой под одеяло, играть в пещеру и медвежат.
Когда я выздоровела, кубики мои перекочевали в угол комнаты, между дверью и вешалкой. Там я продолжала играть, и в моих играх происходило примерно то, о чем передавали по радио и говорили взрослые. Я слушала сводки и ждала сообщения о том, сколько сбито самолетов. И когда голос по радио говорил: «За сегодняшний день сбито немецких самолетов двенадцать, наших — семь» — я радовалась: немецких самолетов было сбито больше. Я говорила маме:
— Сегодня сводка хорошая: наших только семь, а ихних — двенадцать.
Но мама не радовалась: немцы взяли Киев, а у нее под Киевом остались родители, мои дедушка и бабушка. Мама перед самой войной собиралась поехать к ним в гости и меня взять с собой, но из-за войны не успела. И теперь она не знала, что с ними.
Засыпая, я слышала, как мама и тетя Лена, сидя у коптилки, шепотом разговаривают:
— Ты слышала? У Фани Избугалтерии сын погиб.
— Как?!
— Да! Я ее сегодня встретила. На нее страшно смотреть! Кожа и кости.
— Карточки украли, теперь это.
— Ужас!
Неужели они о той Фане, с которой мы ехали в поезде? Та была толстая, а эта — кожа и кости. Наверно, не о той.
Витя приехал!
Приехал Витя! Он писал нам на Московский адрес, а мы были в Горьком, поэтому письма не доходили. А потом он вернулся в Москву, узнал, что мы в Омске, и приехал.
Он стал таким взрослым! Мама и тетя Лена то и дело ахали:
— Как ты повзрослел!
— Как ты вытянулся!
Мама обменяла на рынке свои летние туфли на сливочное масло, чтобы подкормить Витю. Сливочное масло лежало в глубокой тарелке, круглое и крепкое, как маленькая дыня. На желтоватой поверхности блестели прозрачные капельки воды. Нам с Маринкой разрешили съесть по чайной ложке без хлеба. Мы по очереди вонзили ложки в податливую мякоть, сели рядышком возле печки и принялись с наслаждением слизывать масло. Оно было вкусное как мороженое, которое я однажды ела перед войной.
И мне вдруг ясно вспомнился первомайский праздник, когда еще не было войны. Мы с братом шли по широкой солнечной улице, которая почему-то называлась Садовое кольцо, хотя она была прямая и никакого сада на ней не было. Брат купил мне красный воздушный шар и обклеенный разноцветной бумагой маленький полукруглый мячик на резинке. Шар Витя прикрутил ниткой к пуговице моего пальто, и он трепыхался надо мной, залетал то с одной, то с другой стороны и немножко мешал идти. Как будто он живой, я веду его на поводке, а он не слушается. А мячик я держала за резинку, он падал вниз, но, не долетев до земли, подскакивал, ударялся о мою ладонь, снова падал и снова подскакивал.
Витя держал меня за руку, но не обращал на меня никакого внимания: рядом шли его друзья — Володя Антокольский, Кирка Рапопорт и Егор Щукин. Они пели песню про Ваську Петухова, который очень много пил и очень много ел, и наконец он за-бо-лел. Кажется, они ее сами сочинили. Они любили сочинять смешные стихи. А я смотрела по сторонам и вдруг увидела продавца мороженого. Я стала тянуть Витю за руку, но он по-прежнему не обращал на меня внимания. Он с увлечением пел:
— Хочу мороженого! — просила я.
— Где? Где мороженое? — встрепенулись Кирка и Егор.
Я показала пальцем, и мы все подошли к толстому продавцу, который быстро орудовал у своего голубого ящика. В ящике стоял бак с мороженым. Продавец протянул всем по круглой порции. Всем, кроме меня.
— А мне? — спросила я.
— Тебе нельзя, — ответил Витя. — Шура не разрешила.
А Кирка добавил:
— Детям вообще есть вредно. Мы, например, нашего Мишку никогда не кормим.
— Никогда?! — поразилась я.
— А тебя разве кормят? — удивился Кирка. — Странно, странно.
— Смотрите! — развеселился Егор. — Сейчас заревет!
А я уже ревела.
— Ладно вам, — сказал Володя, который был старше всех. — Хватит над младенцем издеваться.
И он дал продавцу деньги.