Перед ними стоял Ваня Дубцов и загораживал Марине Федоровне путь к дому, а она рвалась, отталкивала Ваню и кричала:
— Выходи! Знаю, что ты в доме! Выходи, дай взгляну в подлые твои глаза! Загубил мою жизнь, окаянный!
— Мамынька… Мамынька… — умоляюще твердила Таня, но мать словно не замечала ее.
За спиной Марины Федоровны собрались женщины — те, что ворошили сено на лугу и каждое утро собирались возле рельсы. Сложив руки на груди, они скорбно наблюдали за происходящим. И отдыхающие тоже тут были.
— Кто это? — спрашивали они друг друга.
— Что она хочет от Ивана Васильевича?
Старик, наш сосед с ревматическими руками, отделился от деревенских, подошел к Марине Федоровне и начал что-то тихо говорить ей. Наверно, уговаривал уйти, не ссориться с председателем. Но она его оттолкнула.
С другого конца деревни послышался стук копыт. По дороге в облаке пыли неслась верхом на лошади Женька Дубцова. Лицо ее было празднично оживлено, волосы развевались, и она сейчас была гораздо красивее, чем на пляже со своими ресницами и перманентом. Она неслась прямо на толпу, и отдыхающие испуганно отпрянули к обочине, и деревенские тоже отошли в сторонку, только Марина Федоровна осталась на месте, а Ваня вышел вперед. Мне показалось, что лошадь сейчас налетит прямо на него. Но Женька осадила лошадь. Та повела мордой и виновато затопталась на месте.
— Ты что хулиганишь! — сказал Ваня. — Слезай.
Он подошел к Женьке, схватил ее за руку и стащил с лошади. Женька свалилась, но сейчас же вскочила на ноги и завопила:
— A-а! Знаю, чего ты ее защищаешь! В Зинку влюбился! Небось, она рада за председателева сына выйти! Да не будет по ее!
— Дура! — крикнул Ваня. — Замолчи!
— Чего мне молчать-то? Она там с отдыхающими путается, а ты как теленок…
— Н-на!
Тихий Ваня отвесил сестре такую оплеуху, что Женька, схватившись за лицо, упала на землю. Отдыхающие возмущенно ахнули.
И сейчас же на крыльцо вышел сам председатель. Может, он наблюдал в окошко за происходящим и вот теперь понял, что наступило время вмешаться. Он был деловит и спокоен.
— Ну-ну, Иван, Женя, давайте в дом, быстро. Что это вы на людях устраиваете? Что про вас люди могут подумать? А ты, — он спустился с крыльца и подошел к притихшей, словно вдруг смертельно уставшей Марине Федоровне. — Чего разоряешься? Пришла бы, попросила по-хорошему. Неужели бы я тебя не отпустил?
— Теперь-то отпустишь, — устало ответила Марина Федоровна. — Да ведь помер Кузьма-то… Помер в больнице…
— Ладно, пойдем в дом, поговорим, — ответил Дубцов. — Я тут ни при чем. Ты меня не виновать. А держать я тебя не стану. Уезжай от греха.
Женька поднялась с земли и, держась за скулу, тихо шмыгнула в дом. Ваня подошел к лошади, взял ее за свисающий повод и повел в ту сторону, откуда прискакала Женька.
Дубцов вошел в дом, за ним — Марина Федоровна и Таня. Дверь закрылась, тогда тихо заговорили деревенские женщины:
— Отмучился, стало быть, Кузьма Григорьич…
— Марина-то, бедная, безутешная… Лицом почернела…
— Теперь к свекрови уедет… Там квартера. На фабрику пойдет…
— Ясное дело… Теперь чего ей…
Так, переговариваясь, они медленно расходились. И отдыхающие все разошлись. Я обнаружила, что одна стою возле дома Дубцова и в руке у меня пустые судки. Совсем про них забыла. Теперь еще предстоит объясняться с мамой.
Но мама не рассердилась, когда я сказала, что разлила обед. Она, оказывается, стояла среди отдыхающих и все видела и слышала. Теперь она обсуждала с подругами на крылечке, как помочь Марине Федоровне. Валентина Ивановна предложила собрать немного денег и одежду. Все с энтузиазмом ее поддержали.
Через два дня Марина Федоровна уезжала. Дубцов проявил благородство — разрешил Ване довезти ее с детьми до самого Подольска.
Ваня заехал сначала в Ярцево, где у Марины Федоровны оставались какие-то вещи, а потом вместе с нею и Манькой вернулся в Дровнино. Он сидел за рулем и ждал, пока Марина Федоровна попрощается со своими односельчанами. Манька сидела в кабине рядом с Ваней и из открытой дверцы наблюдала, как мать целуется с окружившими ее женщинами, со стариком, нашим соседом, с Пелагеей Петровной. Лицо у Маньки было счастливое. В руке — вафля. У березы стояла Зинка в своем белом халате и тоже смотрела на мать.
Таня, в мужском пиджаке с подвернутыми рукавами, сидела в кузове, в самом углу, на узле с вещами. Кроме этого узла был еще небольшой сундучок, перевязанный крест-накрест веревкой. Таня вглядывалась в тот конец деревни, где когда-то стоял их дом.
Марина Федоровна обернулась к Зинке и сделала к ней шаг, другой… Они обнялись и замерли. А женщины стали утирать слезы.
Зинка, наконец, отстранилась от матери, сквозь рыдания произносила какие-то слова, но их невозможно было разобрать, потому что и Марина Федоровна плакала, и женщины вокруг подвывали, и этот негромкий вой напоминал протяжную песню.
— Мама, — спросила я. — А почему Зинка с ними не едет?
— Разве я тебе не говорила? — ответила мама. — Ее Нина Павловна берет с собой в Москву. Она как раз искала домработницу.
Появилась большая группа отдыхающих из дома отдыха. Впереди шел Сережа с волейбольным мячом. На ходу он стукал его о землю, и из-под мяча облачком вылетала пыль. Рядом с Сережей шла Искра в своем нарядном матросском костюмчике, за ними — вся наша волейбольная команда и несколько болельщиков.
Компания приблизилась к грузовику, и Сережа обратился к Ване Дубцову:
— Подкинь до Михайловского. Ты же все равно через Михайловское едешь.
— Садитесь, — сказал Ваня.
И вся компания весело попрыгала в кузов, завозилась там, устраиваясь. Искра села на сундучок и расправила на коленях юбочку. Сережа — прямо на дно, у ее ног.
— Ну, поехали позориться!
— Может, мы сами им сухую сделаем!
— Да, жди!
— Паникеров на фонарь!
Искра увидела меня на крыльце и крикнула:
— Поехали с нами!
— Поехали! — поддержал Штейн. — Будешь нас идейно вдохновлять!
Мама сказала:
— А что? Поезжай! Почему не проехаться с компанией?
Я поставила ногу на колесо, а другую перенесла через борт. В кузове было тесно от сидящих, но Штейн подвинулся, потеснил других, и я втиснулась между Штейном и Сережей. Моя нога коснулась ноги Сережи.
— Все, что ли? — спросил Ваня.
— Все! Поехали!
Марина Федоровна в последний раз обняла Зинку и села в кабину, посадив Маньку на колени.
Ваня захлопнул дверцу, включил мотор. И сейчас же волейболисты грянули жизнерадостным хором:
Пыля и распугивая кур, машина доехала до околицы и свернула на дорогу, ведущую в сторону Михайловского. На повороте тряхнуло, и это было началом жуткой пятикилометровой тряски. Но это было прекрасно, потому что каждый толчок теснее прижимал меня к Сереже, и близость его мускулистого загорелого тела остро волновала меня. И чтобы ничем не выдать этого своего волнения, я вместе со всеми радостно драла глотку:
Райком комсомола
Нас сняли с четвертого урока, с истории, и когда мы, пятеро, оставив в партах портфели, шли в сопровождении секретаря нашей комсомольской организации Ляли Розановой с третьего этажа вниз по лестнице, снизу, из учительской, поднимался историк с журналом и, увидев нас, остановился и спросил: «В чем дело?» Ляля объяснила, что она ведет нас в райком комсомола, что нам назначено на одиннадцать тридцать. Анатолий значительно помолчал, вкладывая в паузу чувство уважения к предстоящему событию, но и осуждения по поводу того, что мы пропустим его урок.