Эгле почувствовал, что его лицо расплывается в улыбке.
— В этой комнате щедро дают взаймы, — проговорил он.
— У меня? — Мурашка в искреннем недоумении вывернул наружу пустые карманы брюк.
— Да. Дают взаймы жизнерадостность.
Мурашка басовито расхохотался и принялся ходить по мастерской, так как подолгу стоять на месте он мог только когда лепил, когда его руки были по локоть в серой глине. Потом он вдруг остановился и кивнул на скелет в затененном углу.
— Жизнерадостность? Да, чего-чего, а этого у меня хватает в каждом закутке. Помнишь, как ты мне этого типа по косточкам перетаскивал из анатомички, когда мы еще студентами были?
Эгле посмотрел в глазницы черепа, безучастно вперившиеся в окно.
— Я надеюсь, он простит меня.
— Сейчас я покажу тебе свое младшее детище.
Мурашка подошел к стоявшей посреди мастерской скульптуре под полотном. Он откинул покрывало, сдвинул на затылок берет, упер руки в бока и, явно в ожидании похвалы, уставился на Эгле.
— Ты думаешь, я только балагурить горазд? Мне вот пришло в голову, что жизнь — это не розовый сад, но еще и борьба, в которой побеждаем мы.
Эгле взглянул на скульптуру и согласился, что Мурашка умеет не только балагурить. У Эгле возникло чувство, будто он встретил знакомого. Он не позировал Мурашке, но тем не менее это был его двойник. Эгле медленно обошел вокруг изваяния высотой в полтора человеческих роста.
Мускулистый юноша пытался оторваться от земли. Он устремился вверх, но его ноги увязли в неотесанной глыбе камня. Грубый тяжелый камень сковывал его, тянул назад. В запрокинутой голове, в упругих морщинах лба читалось напряжение всех сил. Борьба с тупой каменностью, которая пытается вобрать, поглотить тело юноши, — отчаянная борьба. И об этом кричат его руки, тревожно и туго обхватившие плечи.
Мурашка сразу заметил, что Эгле посерьезнел, даже взволновался. Довольный, что новая работа вызвала отклик в душе старого друга, он пояснил:
— Идея состоит в том, что без борьбы в широком смысле слова с… с так называемой судьбой, роком человек не имеет права сдаваться.
Эгле поборол в себе волнение и опустился в плетеное кресло.
— Да, твое каменное детище изрядно превзошло тебя самого. Будь у меня много денег, я заказал бы себе такой памятник.
— Погоди, вот вытешем его из гранита, тогда посмотришь!
— Да, очень кстати я тебя повстречал, — будто вспомнил Эгле, глядя на голого гипсового мальчика с надутыми щеками. — Ты не мог бы отдать кое-что санаторию? Мы построим новый солярий для воздушной и солнечной терапии, там будет бассейн и красивый сад.
— И для красивого сада тебе нужны красивые женщины?
— Пусть будут и женщины. Каменные женщины не повредят.
— Ну а… деньги, скажем, на камень, у вас будут?
— А в порядке шефства ты не мог бы?
Мурашка глубокомысленно воззрился на свой ботинок.
— Можно и в порядке шефства, но ты тогда передай моему сапожнику, чтобы он мне в шефском порядке поставил набойки.
— Поэзия и проза. Ты же художник, — вздохнул Эгле. — Ты твори знай. Твори лучше! Тогда твои работы приобретет министерство культуры, а мы из министерства вырвем себе, это уж точно. Поехали, покажу тебе этот сад.
Мурашка налил в банку из-под килек молока для кошки и взял фотоаппарат.