Но и сам Рубек тоже перестал жить. Ирена была для него чем-то гораздо бо́льшим, чем натурщица: это возвышенное создание, все из страсти и преданности, возбудило в холодной и сухой душе художника еще неопределенное и несознанное чувство, которое было почти любовью. Ирена была его вдохновительницей. Одно только ее присутствие поддерживало в сердце Рубека тот священный огонь любви, без которого самое совершенное искусство не может создать ничего ни прекрасного, ни великого. Ее исчезновение является для скульптора невознаградимой потерей; отныне и он тоже — «без души». Он кое-как доканчивает свое «Воскресение». Это творение, переделанное и увеличенное, превращается в обширную композицию, в которой образ Ирены является второстепенною фигурой. За то на первом плане Рубек помещает теперь человека, сидящего возле источника и подавленного тяжестью неискупимого проступка; он погружает в струящуюся воду свои преступные руки, чтобы смыть с них оскверняющее пятно, и мучится уверенностью, что это ему никогда не удастся. Эта фигура, которой Рубек придал свои собственные черты и которую называет «Сожаление о погибшей жизни», символизирует для него то раскаяние, которое он в глубине души испытывает; раскаяние в том, что ставил бездушную глину выше жизни, выше счастья, выше любви.
Наконец, Рубек отдает свое громадное произведение на суд публики. Чего оно стоит? Он сам хорошенько не знает. Он уверен, что оно было шедевром; но он менее уверен в том, что оно — шедевр теперь, в его окончательной форме. Толпа превозносит до небес и творение, и художника. Но несмотря на славу и богатство, которые сразу к нему явились, Рубек несчастлив. Ему кажется, что его призвание художника и его работа сделались незначительными и бесплодными. «Вот здесь у меня, — говорит он, — есть драгоценная шкатулка, в которой сохраняются все мои видения, все, что было моим идеалом художника. С того дня, как Ирена исчезла, эта шкатулка заперта. Она унесла ключ». Теперь он, при всем его таланте, чеканит монету; он делает на заказ бюсты буржуа, которых он презирает. Он разбогател. Он сделался профессором в одной немецкой академии. Он купил себе дворец в столице, виллу на озере Тауниц; он даже позволил себе роскошь женитьбы на маленькой женщине, правда немного глупенькой, но зато такой хорошенькой и грациозной! И, между тем, его пожирает неизлечимая меланхолия: он — мизантроп, нервен, беспокоен...
Наконец, он однажды встречает Ирену. Он заговаривает с ней с необычайным волнением, они взаимно рассказывают друг другу о себе; он поверяет ей свою печаль и свое раскаяние; она, в свою очередь, рассказывает ему о тяжести мрачной и безнадежной жизни, которую она вела после того, как с ним рассталась. Она рассказывает ему, как ужасная безнадежность овладела ею, и довела ее до последней грани, за которою начинается безумие. И в обоих поднимается жгучее сожаление о той полной любви жизни, которую они упустили. Их настоящее «я», это любящее и живое я, которое они похоронили в тот день, как расстались, возрождается из праха; они чувствуют, что воскресают из мертвых. Они хотят избавиться от того мелкого существования, в котором оба задыхаются. Они стремятся к широким горизонтам, к чистому воздуху вершин. Они покидают сырой и мрачный морской берег, где встретились, и из затиснутого между скалами фиорда поднимаются в горы, к ледяному фиельду, вершины которого сверкают на солнце. Они хотели бы начать новую жизнь. Но неизгладимое прошлое тяготеет над ними и давит их; у них обоих есть воспоминания, которых ничто не может уничтожить. «Любовь, — говорит Ирена, — любовь — плод земной жизни, любовь, созданная из красоты, из чудес, — из таинственного, — эта любовь совершенно умерла для нас... Желание жить умерло во мне, Арнольд. Вот я воскресла. Я ищу тебя. Я тебя нахожу... и я вижу, что и ты, и жизнь — мертвецы в могиле, как была и я сама». Для них остается только один выход: они пробуют сделать то, что предлагает Рубек: «сразу прожить жизнь до дна... прежде чем опять сойти в свои могилы!» И рука об руку, не обращая внимания на сгущающийся вокруг них туман, на бушующую бурю, они поднимаются к блистающему великолепию вершин, до той минуты, когда лавина покрывает белым саваном из снега обоих любовников, соединившихся, наконец, в вечном покое смерти.
Вспомним, однако, что драма «Когда мы восстанем из мертвых» — не есть индивидуальная история одного данного художника, но — трагедия искусства — вообще. Ибсен не ограничивается описанием морального банкротства одного индивидуума; совершенно подобно Нитцше он нападает на одну из наиболее общепризнанных «ценностей». Он объявляет искусство чисто созерцательное, искусство, которое боготворит только прекрасную форму, — вредною силой. Рубек, также так и Боркман, совершил неискупимое преступление, убив жизнь любви в самом себе и в любимой женщине; он легкомысленно и беззаботно взял своими руками это «тело, трепещущее молодостью и жизнью, и вынул из него душу, чтобы лучше воспользоваться им, создавая свое произведение искусства». И однако, поступая таким образом, он только добросовестно выполнил миссию, для которой чувствовал себя рожденным; и он не без гордости может отвечать на упреки своей возлюбленной: «Я — художник, Ирена. И я не краснею за те слабости, от которых, может быть, никогда не избавлюсь. Потому что, видишь ли, я родился художником. И как бы я ни старался, я никогда не буду ничем иным, кроме художника». В конце концов, он просто повиновался внутреннему закону своей натуры. Ирена понимает его и прощает ему, бросая ему в лицо кротко презрительное название «поэта». «В этом слове, друг мой, — прибавляет она, — заключается извинение, отпущение, набрасывающее покров на все слабости». Итак, Рубек не виноват, или, во всяком случае, не один он виноват. Ирена теперь обвиняет самое себя в непростительной ошибке. «Я была человеческим существом! — говорит она. — Мне тоже предстояло прожить жизнь, выполнить назначение. Смотри: я все бросила, я отказалась от всего, чтобы подчиниться тебе... Ах, это было самоубийство, преступление против самой себя... Я должна была производить на свет детей... много детей... настоящих детей, а не тех мраморных детей, которых кладут на гробницы. В этом было мое призвание. Я никогда не должна была служить тебе, поэт!»