Мысль Ибсена ясна. Чистое искусство губительно для жизни. Художник — высший эгоист, и эгоист тем более опасный, что у него нет сознания своего собственного эгоизма; он считает его бескорыстным инстинктом, возвышенным стремлением к идеалу. Искусство и любовь — две соперничествующие силы, исключающие друг друга.
Но разве эта антиномия неразрешима? Можно ли представить себе Сольнесса без его алчного, стремления к власти и к наслаждению? Можно ли представить себе Рубека, который не отдавался бы бесплодному обожанию формы? Впрочем, для Ибсена, повидимому, синтез жизни и искусства не кажется невозможным по самому существу. Он очень ясно указывает нам, что Рубек никогда не был более великим художником, чем в те счастливые дни, когда он смутно любил Ирену, и что конец его любви отмечает также начало его художественного упадка. Итак, высшего принципа искусства нужно искать в любви, а не в одной только красоте формы. Но осуществим ли для человечества этот идеал? Ибсен далеко не ручается за это: он показывает нам, что фактически могучий творец, вроде Сольнесса, влюбленный в свое искусство скульптор, вроде Рубека, самыми сильными своими инстинктами уносятся далеко от жизни любви — в ледяные области эгоизма.
Итак, в конце концов, последние драмы Ибсена оставляют чрезвычайно мрачное и угнетающее впечатление. Земля кажется ему мрачным и безнадежным царством греха и смерти, чем-то вроде долины Иосафата, населенной призраками и обманчивыми тенями. Человек живет постольку, поскольку его живит и согревает внутреннее пламя любви. Но это пламя почти у всех угасло под влиянием холодного дуновения эгоизма. Мы везде встречаем существа, которые считают себя живыми и которые, в сущности, просто, движущиеся трупы, мертвецы, еще не положенные в могилу, но распространяющие уже запах разложения.
Эти мертвецы иногда сталкиваются в диких схватках, с остервенением оспаривают друг у друга воображаемые блага, отчаянно борются друг с другом, или бродят мрачные и тоскующие, со смутным чувством, что они уже не от мира сего, что живая теплота покинула их оледенелое сердце. Вся жизнь представляется Ирене, когда она приходить в сознание, когда она воскресает из мертвых, — каким-то мертвецом, выложенном на парадном ложе. И временами кажется, что и для самого Ибсена смерть является настоящей царицею земли, верховной избавительницей. В самом деле, разве мир могилы не представляется самым желательным благом для этих живых трупов, обесцвеченное существование которых является ужасающим кошмаром, или для этих воскресших, раскрывшиеся глаза которых с ужасом смотрят на развернувшийся перед ними громадный склеп? В «Маленьком Эйольфе» Ибсен нарисовал таинственную фигуру, вызывающую ощущение беспокойства: это — образ «женщины с крысами», которая ходит от двери к двери, из дома в дом, спрашивая, нет ли «грызущих животных», от которых она могла бы избавить дом. Она любит «этих бедных маленьких крошек», которых люди ненавидят и преследуют; она любит их, и потому, что она их любит, она убивает их. Она садится в лодку и заманивает их вслед за собою на глубину, где после короткой агонии они находят, по ее словам, славный отдых, тихую ночь, «и спять таким долгим и таким спокойным сном, эти бедные животные, которых всегда так ненавидели и так преследовали люди!». Ибсен иногда как бы представляет некоторую аналогию с этим загадочным лицом. Под его бесстрастием объективного реалиста угадываешь, что он в сущности любит и жалеет этих уже похолодевших, или на половину похолодевших мертвецов, бессвязные поступки которых нам изображает. И, как женщина с крысами, он сострадательно направляет всю эту мрачную процессию несчастных и страдающих созданий к высшему конечному приюту мира, к благодетельной смерти. Честолюбивый Боркман, «поэт» Рубек и героический Бранд, надменный Сольнесс, и благородный Ганс Росмер, один за другим, ложатся в могилу; одни погребены под ледяною лавиной, другой разбился на своих подмостках, третьего поглотила черная вода потока, а если случайно Ибсен щадит кого-нибудь из своих героев, как, например, Альмерса и Риту в «Маленьком Эйольфе», то чуть ли не приходится спросить себя, не осудил ли он их на жизнь, и не была ли бы для них желательнее смерть, нежели то существование, которое остается на их долю.