Правда, из материалов следственных дел можно сделать вывод о том, что опытный штабист Трубецкой не был откровенен и с Сергеем Муравьевым-Апостолом, доверял ему далеко не все свои тактические замыслы. В частности, во главе южной революции он на самом деле видел вовсе не Васильковских руководителей, а человека, гораздо более опытного и популярного в армии — генерал-майора Михаила Орлова. По показаниям Рылеева, когда он «открывал» Трубецкому свои «опасения насчет Пестеля», князь заметил: «Не бойтесь, тогда стоит только послать во 2-ю армию Орлова — и Пестеля могущество разрушится». «Но когда я по сему случаю спросил Трубецкого: «Да разве Орлов наш?» — то он отвечал: «Нет, но тогда поневоле будет наш».
Трубецкой, подобно Пестелю и в отличие от Муравьева и Бестужева, понимал, что «воли нескольких людей» для победоносной революции явно недостаточно. Для победы недостаточно даже 3-го пехотного корпуса, в котором служили и на который прежде всего уповали члены Васильковской управы. Свои надежды князь возлагал не столько на 3-й, сколько на 4-й пехотный корпус, в котором служил сам. На следствии Трубецкой вынужден был признать: рассчитывать на свой корпус у него были все основания. Согласно документам, союзником северного лидера был сам корпусный командир князь Щербатов.
В связи с замыслами Трубецкого особый интерес представляет человек, на которого возлагались столь большие надежды — генерал Алексей Григорьевич Щербатов. Как и Трубецкой, Щербатов принадлежал к высшей российской аристократии. В России первой четверти XIX века он был очень известной личностью.
Потомок богатого княжеского рода, Щербатов был воплощением своего романтического века. К 1824 году он уже почти тридцать лет служил в армии, с 1806 года участвовал в антинаполеоновских битвах, был героем Отечественной войны и заграничных походов, получил большинство российских военных орденов.
Как и многие его современники, князь Щербатов болел «комплексом Наполеона». Он был крайне честолюбив, на полях сражений искал славы, повторяя подвиги великого француза. «Боевое крещение Щербатов получил в Голоминской битве, происходившей в один день с Пултусским сражением (26 декабря 1806 года. — О. К.). Неопытный в команде, сбивчивыми и неправильными распоряжениями он вначале привел было свой полк в полное замешательство, но затем порывом безудержной храбрости сам же и исправил свои ошибки: схватив передовое знамя, он рванулся вперед полка и, очертя голову, ринулся в опасность; этим поступком он вновь воодушевил колебавшихся молодых солдат, которые быстро сомкнули ряды и до самого вечера вполне успешно отбивали превосходящего силами неприятеля». В 1807 году князь командовал русским отрядом в Данциге и при капитуляции города «отказался принять условие не сражаться до окончания войны», за что «имел честь слышать впоследствии от Наполеона слова: на вашем месте я бы поступил подобно вам!».
Князь Щербатов был строптив, и это его качество было хорошо известно императору Александру I. В своих до сих пор не увидевших печати записках генерал повествовал о собственной ссоре с императором, произошедшей в 1803 году. На Высочайшем смотре войск Александр I остался недоволен полком, которым командовал Щербатов. Однако князь не принял замечаний императора и демонстративно подал в отставку. Отставка эта была тут же принята, правда, впоследствии, когда началась война с Наполеоном, Щербатов вернулся в строй.
Другой эпизод из мемуаров Щербатова — его ссора с великим князем Константином. «Я поехал в Варшаву. Великий князь Константин Павлович был тогда Главнокомандующий Польскою армиею. Однажды за столом он рассказывал о шалости, сделанной польскими солдатами, которая несколько раз была запрещена приказами, и сказал, что для прекращения подобных случаев он приказал на другой день наказать их по-русски шпицрутенами; присутствующие за столом приближенные его одобряли, говоря, что это послужит полезным примером; я молчал. Великий князь, заметя из взглядов моих, что я противного мнения, после обеда отвел меня в сторону и спросил, что я думаю об этом. Я сказал ему, что он в сем случае поступил противно справедливости и своих прав, что по Конституции Царства Польского нижние чины не могут быть подвергнуты телесному наказанию, что если виновные заслуживают строжайшего наказания, он в праве по суду их расстрелять, и тогда действия его будут законны.
Одним словом, на горячие его возражения я отвечал твердо, повторяя часто, что будучи им самим вынужденным объявить мое мнение, я не умею льстить и говорить против совести. Наконец он сказал, что благодарит меня за чистосердечие, но будучи противного мнения, исполнит то, что уже решил. Тем кончился этот разговор.
На другой день рано поутру приехал ко мне один генерал Польской гвардии, благодарить меня, что по моему совету великий князь отменил назначенное им наказание».
Корпусный командир весьма сочувствовал делу декабристов, знал и о существовании тайных обществ. В показаниях Николая Лорера читаем: «Тайное общество имело всегда в виду и поставляло главной целью обращать и принимать в члены… людей значащих, как-то: полковых командиров и генералов, и потому поручено было князю Трубецкому или он сам обещался узнать образ мыслей князя Щербатова и тогда принять его в общество».
О сочувствии Щербатова декабристам говорит и его поведение в дни восстания Черниговского полка, поднятого Сергеем Муравьевым-Апостолом 29 декабря 1825 года. Поведение это граничило с серьезным государственным преступлением. Войска Щербатова располагались в непосредственной близости от Василькова — столицы южного восстания. И ни один солдат 4-го пехотного корпуса не принял участие в покорении мятежа на юге. В 1826 году от наказания Алексея Щербатова спасли эполеты «полного» генерала, слава героя 1812 года и обширные связи при дворе.
Полковник князь Трубецкой уехал из Киева в Петербург в начале ноября 1825 года. Уезжая, он мог быть уверен в совместных действиях Северного и Южного обществ при изоляции Пестеля. Силы, на которые он рассчитывал на юге, заключались в двух корпусах 1-й армии. Эти силы равнялись силам Пестеля: вся 2-я армия состояла из двух пехотных корпусов. Кроме того, с юга он увозил в Петербург и конкретную дату начала революции — май 1826 года. Когда Трубецкому в Петербурге стало известно о смерти императора Александра I и о ситуации междуцарствия, он принял решение о досрочном военном выступлении. И был уверен, что поддержит его на юге именно Сергей Муравьев-Апостол: ему, а не Пестелю, он написал письмо с просьбой о поддержке.
Спрошенный впоследствии о содержании этого письма, князь уклончиво ответил, что писал в Васильков, излагая известия о смерти императора Александра, присяге Константину и возможной второй присяге Николаю. «И заключал тем, что если правительство не примет хороших мер для приведения войска к присяге, то я боюсь, что из этого может выйти какая-нибудь беда. Ибо я тогда уже начинал опасаться того бедствия, которого произошло». Правда, письмо это до адресата не дошло. Младший брат Васильковского руководителя, Ипполит Муравьев-Апостол, который, собственно, и должен был его передать, узнал в дороге о событиях 14 декабря и начавшихся арестах — и уничтожил опасный документ.
При этом подобное письмо Трубецкой послал и в Москву, к Михаилу Орлову.
Очевидно, что «наполеоновские замашки» Сергея Муравьева, Орлова или даже Щербатова не пугали северного лидера. Судя по его действиям в 1824–1825 годах, Трубецкой был уверен, что сумеет обратить их честолюбие в свою пользу. Кроме того, при реализации его плана действий ему и доставалось руководство восстанием. Если же начинал дело Пестель, то Пестелю должно было принадлежать и общее руководство, и власть после победы — с этим Трубецкой не мог и не хотел мириться.
Обо всех этих приготовлениях южный лидер знал. Бестужев-Рюмин поведал ему о надеждах Васильковской управы на 3-й пехотный корпус. Пестелю было сообщено и о дате предполагаемого восстания в 1-й армии, и о связанном с этим восстанием плане действий. Руководитель Директории понял: его всеми силами пытаются отодвинуть на обочину, лишают возможности стать руководителем будущего восстания и воплотить свои идеи в жизнь. Южного общества как единой организации больше не существовало — и этот очевидный факт Пестель тоже не мог не понять.