— Иврит, — пояснил Шнейдер. — Мне стыдно говорить на иврите с теми, кто им владеет. Они утверждают, что у меня ужасный акцент. Но вы ведь не возражаете, не так ли?
— Нисколько, — ответил Митчелл и, обратившись к бармену, сказал: Господин Абрамс, пожалуйста ещё одно пиво для господина Шнейдера.
— Нет, нет, — замахал руками Шнейдер. — Артист не должен пить перед выходом на сцену. После… вот это другое дело… Ах, вот оно что… произнес он, отвесив почтительный поклон, и без паузы продолжил: Fraulein, я вами просто очарован.
Митчелл обернулся. В бар вошла Руфь. Девушка, видимо, очень спешила и поэтому чуть-чуть запыхалась. Однако, несмотря на это, она улыбалась и выглядела просто прекрасно в своем простом хлопчатобумажном платье. Лицо у девушки загорело так, что казалось темно-коричневым, а её глаза светились радостью от встречи с лейтенантом.
— Я так боялась, — сказала она, подходя к Митчеллу и беря его за руку, — что ты рассердишься. Рассердишься и уйдешь.
— Я вовсе не собирался уходить, — возразил Митчелл. — Во всяком случае до тех пор, пока меня не выкинули бы отсюда и не захлопнули за мной дверь.
— Счастлива это слышать, — рассмеялась Руфь, сжимая ладонь офицера. Очень счастлива.
— Полагаю, что в моем дальнейшем присутствии здесь нет необходимости, — с поклоном сказал Шнейдер. — Тысяча благодарностей за пиво, лейтенант. Мне пора за рояль, чтобы господин Абрамс не начал задумываться, стою ли я тех денег, которые он на меня тратит. Прошу вас, прослушайте внимательно мою интерпретацию «Звездной пыли», если это вас не очень сильно утомит.
— Мы будем слушать очень внимательно, — заверил его Митчелл.
Шнейдер вышел во внутренний дворик, и скоро до помещения бара донеслись звуки гамм и обрывки мелодий. Музыкант готовился к вечернему выступлению.
— Итак, чем же мы занимались ведь день? — спросила Руфь, и в её вопросе прозвучали нотки, которые при желании можно было трактовать, как заявку на право собственности. В то же время в нем чувствовалась и легкая ирония.
— Итак, — начал Митчелл, — мы…
— Ты — самый красивый лейтенант во всей американской армии, — вдруг заявила Руфь.
— …вначале отправились на море, — продолжил Митчелл, который был настолько смущен (и в то же время польщен) словами девушки, что сделал вид, будто их вовсе не слышал. — Провели некоторое время на пляже. Затем совершили несколько боевых вылетов. Цель — ближайший бар. Принимали джин с соком грейпфрута.
— Ты согласен с тем, что у нас в Палестине отличные грейпфруты? спросила исполненная патриотизма Руфь.
— Просто потрясающие, — ответил Митчелл. — В Америке нет ничего подобного.
— А ты, однако, ужасный врун, — сказала Руфь и легонько поцеловала его в щеку.
— С нами на пляже был пилот из Восьмой воздушной армии Великобритании, который рассказывал, как ему доставалось в небе над Вильгельмсхафеном, а мы, в свою очередь, сочиняли байки о том, как летали бомбить Плоешти. Затем настало время бриться и отправляться на свидание с тобой.
— А что ты думал во время бритья? Наверное, печалился о том, что расстался с такими интересными людьми ради меня?
— Да, это разбило мое сердце.
— У тебя такое славное, худощавое лицо, — Руфь провела ладонью по его подбородку. — Ты такой же красивый, как английский лейтенант, а английские лейтенанты, как известно, самые красивые лейтенанты в мире.
— Наиболее красивых мы направили на Тихий океан, — сказал Митчелл. На Гуадалканал.[8] Мы стремимся сохранить их на радость американским женщинам.
Руфь подала сигнал господину Адамсу, чтобы тот дал ей что-нибудь выпить, и продолжила:
— Сегодня я была в Иерусалиме. Сказала боссу, что заболела. Как жаль, что нам так и не пришлось побывать вместе в Иерусалиме.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал Митчелл. — Когда я вернусь, мы сразу же отправимся в Иерусалим.
— Только не надо врать, — очень серьезно произнесла Руфь. — Умоляю, давай без лжи. Ты никогда не вернешься и никогда больше меня не увидишь. Никакого вранья, пожалуйста…
Митчелл вдруг ощутил себя совсем мальчишкой. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог найти нужных слов и, уставившись в свой стакан, ощущал себя неуклюжим, одиноким и обиженным жизнью тупицей. Все эти чувства, видимо, проявились на его физиономии, потому что Руфь вдруг рассмеялась, коснулась кончиками пальцев его губ и сказала:
— У тебя для американца слишком трагичное лицо. Кстати, из какой части Америки ты к нам прибыл?
— Из Вермонта.
— Неужели в Вермонте у всех такие же лица, как у тебя?
— Абсолютно у всех.