Этьен. Кого — «нас»?
Морис. Тех, кого я называю полустариками: Лорансо, меня, многих других. Так что не жди от меня мрачной иронии, свойственной людям «с опытом». Что он мне дал, этот опыт, до сих пор?
Этьен. Папа, ты так разволновался!
Морис. Я рассчитываю на тебя — ты не представляешь себе, в какой степени! Дорогой, я, конечно, не знаю, но если ты за это время обрел некую веру, то — мало сказать, что я буду ее уважать. Дурацкое слово: уважать. Я буду счастлив, если смогу ее разделить. Только от тебя будет зависеть — ты и не подозреваешь, в какой мере, — чтобы я не состарился в никчемности, в лености мысли. По натуре я…
Этьен. Но я не знаю, что ты вообразил, папа; это вовсе не вера, в религиозном смысле: я не посещаю никакой церкви и даже не убежден, что верю в Бога. Это лишь ощущение, что истина, видимо, на стороне верующих. Вот, скажем, молитва. Я не могу молиться. Я пытался на фронте; например, однажды ночью… я тебе когда-нибудь расскажу… одно воспоминание о ней заставляет меня содрогнуться… Папа, умоляю тебя, ведь все уже позади, ведь я здесь! Но теперь мне кажется, что есть нечто, чего я не знаю и не умею, но что мне, может быть, когда-нибудь… будет дано.
Морис. Да, конечно.
Этьен. Как это замечательно — чувствовать, что ты не насмехаешься надо мной!
Морис. Смеяться? Над тобой!..
Этьен. Да, потому что когда люди любят — как мы с тобой — ясность, четкие, завершенные линии, чистоту — в рисунке, в музыке — то увлеченность чем-то смутным, неопределенным может показаться деградацией. Однако бывают минуты, когда действительно чувствуешь себя погруженным… поглощенным чем-то… Словно какая-то стихия находит на тебя извне, но в этом нет ничего пугающего; такое вторжение чудесно… (После паузы.) О, очень возможно, что все эти ожидания могут реализоваться на самом деле недорогой ценой. (С уверенностью.) Но как раз этого я не хочу. Не хочу.
Морис (серьезно). Да, ты прав: до тех пор, пока в тебе будет жить это чистое рвение…
Этьен. Главное — оставаться честным. И потом я хотел бы… давать.
Морис. Давать?
Этьен. Да. Быть проводником жизни, света. Быть в помощь вам обоим. (Тихо.) Особенно тебе, папа.
Морис (глубоко растроганный). Благодарю, мой мальчик. Благодарю тебя.
Входит Агата. Она явно взволнована.
Агата. Морис, можно вас на два слова?
Морис (удивленно). Разумеется. А Этьен помешает?
Агата (после колебаний). Нет… нет, пожалуй. Так вот… Элиза так настаивала на том, чтобы я провела здесь эти несколько дней…
Морис. Да, знаю.
Агата...что я не могла ей отказать. Но я хотела бы вам сказать, что мне это крайне неприятно. Так что… хотя бы не сердитесь на меня.
Морис. За что я должен на вас сердиться?
Агата. Я знаю, вы предпочли бы быть только с сыном в отсутствие Элизы. Это так естественно… Еще кто-то за столом вам будет в тягость. К сожалению, мне часто приходится делать то, чего совсем не хочется (грустно усмехается), иначе… Повторяю, у меня не было возможности отказаться. Но обещаю как можно меньше вас обоих стеснять. Бывают скромные компаньонки, с которыми встречаешься только за столом.
Морис. Ну, зачем вы так!..
Этьен деликатно отходит в сторону; достает свою записную книжку, листает ее.
Агата (понизив голос). Уверяю вас, я поняла, как вы любите сына и что значит для вас лишний час, проведенный с ним. Возможно, именно потому, что мне это стало ясно, я могла стерпеть… (Умолкает.)
Морис. Что?
Агата. Ничего, это несущественно. Только не думайте, пожалуйста, что я с легкостью согласилась… Вы, кажется, удивлены?
Морис. Признаюсь, я не предполагал…
Агата (не без горечи). Естественно, вы никогда не казались мне особенно проницательным… (Говорит громче.) Так ваша золовка придет сегодня с дочерью на обед?