Та же декорация, что и в первой картине, — ничто на броневой площадке не изменилось: все на своих местах. Только ходики подвинулись на сорок минут вперед. М а р и я П а в л о в н а сидит у башенки около С у с л о в а — на авансцене. Томительное ожидание.
К о м и с с а р. Действительно: почему они не стреляют?
Ему никто не отвечает. Он неожиданно тихо улыбается. Командир вопросительно смотрит на комиссара.
Дурацкая мысль, понимаешь, пришла: так, ерунда. Может, у них тоже нет снарядов? Как думаешь, Григорий Михайлович?
К о м а н д и р (смеется). Действительно, вы фантазер, товарищ комиссар. (Он подходит к башенке политрука.) А как с вашей стороны?
П о л и т р у к (он о чем-то перешептывался с Ленкой). Прекрасно. Я даже удивляюсь им: никакого движения. Однако замечаю — окружение самое плотное. Но я еще учил в школе — в детстве, конечно — известно, что нет неразрывного круга.
К о м а н д и р (усмехнувшись). Скажите, какой оптимист!
П о л и т р у к. А зачем хуже думать, чем надо думать?
К о м а н д и р. Вы говорите со мной, товарищ политрук, как с человеком, который потерял всякую надежду. Это, конечно, не так. Я знаю, что нет такой ситуации, из которой не было бы выхода, — воюю ведь шестой год. Но наше положение нельзя не признать очень серьезным. Что это я хотел сказать? (Морщится, вспоминая.)
С у с л о в (на миг отрывая взгляд от поля, смотрит влюбленными глазами на Марию Павловну, тихо). Горюю, ох, горюю, Мария Павловна, что попала ты в такую заваруху. Мог бы — вмиг бы тебя отсюда умчал.
Мария Павловна удивленно смотрит на него.
Да, да, правду говорю. Эх, если б не товарищ командир…
М а р и я П а в л о в н а. Перестаньте, Степа.
К о м а н д и р (политруку). Вспомнил! Нас окружили в Галиции года четыре назад. Я командовал тогда пулеметным взводом. Австрийцы — гонведы. Это, собственно говоря, венгерские части. Ну, деваться прямо-таки было некуда. И представьте себе, товарищ политрук, — вывел пулеметы… Один потеряли все же.
П о л и т р у к (довольно). А я что говорю?
Г у с е в. Всяко бывает. Уж куда хуже было в девятьсот пятом: четырнадцать лет назад, не четыре года. На Пресне совсем капут был, — ушли же от семеновцев. Я сам налицо — фактический свидетель.
К о м а н д и р. Совершенно с вами согласен, Антон Петрович, можно набрать еще много подобных примеров. Но мне кажется, что людей в нашем положении не может интересовать прошлое. Мне думается, что Суслова интересует хотя бы следующий факт: будет или не будет висеть Карл Иванович в его родной избе? Правда ведь, Степа?
С у с л о в. Оно конечно: дом ведь, родные…
К о м а н д и р. Вот видите. Прошлое не интересует никого. Единственный вопрос — будущее.
К о м и с с а р. Прошлого нам никогда не забыть, Григорий Михайлович. Четырнадцать лет назад лилась наша кровь, мы этого забыть не можем.
К о м а н д и р (морщится). Пахнет митингом… А потом, кстати, кровь льется и сейчас. Весьма возможно, что через четырнадцать лет она тоже будет литься, — страна выдержит.
Г у с е в. Все может быть, если нас не оставят в покое. А потом — четырнадцать лет срок большой, Григорий Михайлович. Тогда были такие, что за Гапоном ходили, а теперь… сами соображаем.
К о м а н д и р. Откровенно вам скажу: я не представляю себе такого срока. Это очень много — четырнадцать лет. Вы, наверно, почти уверены, что тогда будет социализм?!
Г у с е в. А это как пройдем первые версты — какая скорость.
Пауза.
Чего будет, говоришь? А очень даже хорошо все будет. Сначала в Москву приедем — отсюда вырвемся: Сико подмогу приведет…
Задумался.
Да, Сико подмогу приведет… В Москве, значит, отремонтируемся, и пойдет наша старушка по всем фронтам врагам нашим хвост крутить. Всегда вперед, и только вперед, к победе! Потом загоним белых в разные моря… Англичан — прочь из Архангельска, японцев, американцев — с Дальнего Востока…
К о м а н д и р. Всего четырнадцать держав! На юге — французы и греки!