Д а р ь я В л а с ь е в н а К л а д н и ц к а я, 55 и 65 лет.
А н т о н и н а В а с и л ь е в н а Н и к о д и м о в а, 30 и 40 лет.
О л е с ь в детстве, 12 лет.
М а р и а н н а в детстве, 9 лет.
О л е с ь в юности, 22 года.
М а р и а н н а в юности, 19 лет.
Н и к о л а й Г а в р и л о в и ч М а н е ж н и к о в, 40 и 50 лет.
И г о р ь Л о г у н о в, 19 и 29 лет.
К а т я, 20 и 30 лет.
Е л и з а в е т а, 25 и 35 лет.
И н с п е к т о р, 40 и 50 лет.
Действие происходит в одной из коммунальных квартир в Ленинграде, в 1946 и в 1956 годах, 27 января. Между первым и вторым актами проходит десять лет.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Кухня в коммунальной квартире. Все здесь случайное: стулья, столы, табуреты, полки — все собрано из уцелевших в блокаду вещей. 27 января 1946 года. Шумят примусы Д а р ь и В л а с ь е в н ы и Е л и з а в е т ы — обе готовят. А н т о н и н а В а с и л ь е в н а Н и к о д и м о в а готовит на керосинке. М а н е ж н и к о в моет посуду в раковине. К а т я убирает места общего пользования. Четыре звонка в прихожей.
Д а р ь я (Никодимовой). Чего ты ему ключей не даешь? Здоровый парень — не потеряет… Ладно, не суетись, сама отворю. (Идет в коридор, ворча.) Звонют и звонют — полная голова звонков!
Е л и з а в е т а. Цветы жизни пожаловали.
К а т я (убирая). И что? И — цветы!
Е л и з а в е т а. А я что говорю?
Входят О л е с ь и М а р и а н н а с портфелями и чернильницами в мешочках. Одеты неважно, но опрятно. Из-под пальтишка Олеся виден пионерский галстук с зажимом. Дети подбегают к Никодимовой, здороваются с ней с особенной какой-то трепетностью, прижимаясь к матери всем телом.
Н и к о д и м о в а (сдержанно). Мойте руки. Будем обедать.
О л е с ь. Я ей говорю: поживей, Марианна, а то мама опять все сама таскать будет. Давай кастрюлю, мама, и что там еще…
Н и к о д и м о в а. Спасибо. А тебе — чайник, Марианна. Возьми через тряпочку — он горячий.
М а р и а н н а. Мы сахар не ели — домой несли. Вот это есть сахар.
Она говорит с сильным и непонятным акцентом, вынимая из кармана грудку сахарного песка, завернутого в носовой платок, — сто граммов на двоих.
Н и к о д и м о в а. Нет, так не пойдет. Школьный завтрак надо съедать в школе. Мы условились.
М а р и а н н а. Но в школе нет чай!
О л е с ь (поправляет). Чая… Нет чая…
М а р и а н н а. Нет чая!
Е л и з а в е т а (Манежникову). Николай Гаврилыч, протрете насквозь.
М а н е ж н и к о в (засмотрелся на Никодимову с детьми, задумался). Э, ничего… Я… э-э… люблю идеально чистую посуду.
Д а р ь я. И с чего всякий день моете? Чтоб готовили, так этого никто не видит.
М а н е ж н и к о в. Готовлю у себя. Много ли мне одному надо?
Д а р ь я. Я вот тоже одинокая женщина. Елизавета покамест живет без мужа… Катя… (Обращается к Кате.) Эй, Катя, на одном-то месте не толкись! Общественные места еще не убраны. Ты уши не развешивай, веселей работай, с фронтовым задором!
К а т я. Я успею.
Д а р ь я. Ты-то успеешь — тебе куда спешить. А другие?
Н и к о д и м о в а. Зачем придираться? Все все делают, все в порядке.
Д а р ь я. А что в порядке? Вон — профессор… кислых щей! Слыхали — он у себя готовит? А ты как врач обязана меня поддержать: тут не особняк у него — квартира коммунальная, и у государства — лимит на электричество! Что значит «у себя готовлю»? Это значит — «плитку жгу»! Электроплитка у него работает — вот что! А спроси у любого пацана в Ленинграде — всяк назубок знает: «Кто тратит лишний гектоватт, тот перед фронтом виноват»! Факт!
М а н е ж н и к о в. Я так редко бываю дома. Вы лучше подсчитайте. Хотите, я вам помогу? Перерасхода нет — зачем же беспокоиться!
Д а р ь я. Ишь ты какой! Грамотностью своей меня уесть хочешь! Считать он умеет! Подсчитает он! Счетовод нашелся, смотрите-ка!
К а т я. Не шумели бы при детях, а?
Д а р ь я. Сопи в две дырочки — и молчи. Молода еще.
М а н е ж н и к о в. Вам бы поспать, Дарья Власьевна.
Д а р ь я. Это вы — к чему?
М а н е ж н и к о в. Просто — совет.
Д а р ь я. Вижу, как просто! Эх, доведете вы меня!
Н и к о д и м о в а. Идите в комнату, дети.
Дети идут и несут кастрюлю и чайник.