О л е с ь (по дороге). У Марианки — пятерка. По чистописанию.
Н и к о д и м о в а. А тебя не спрашивали?
О л е с ь. Спрашивали… (Мнется). Ну, дома скажу, ладно?
Н и к о д и м о в а. Понятно… Что ж, дома так дома.
Никодимова с детьми уходит.
Д а р ь я. И умелась, докторица хренова. Все норовят чистенькими обернуться! А помойку — Дарье Власьевне! Свет за вами в сортире гасить — Дарья Власьевна! С управхозом лаяться — тоже! Она же у нас ответсьемщица, как же!
Е л и з а в е т а. Удивительная вещь: дети на мать — ну, нисколечко… Понятно, что от разных прижиты, но все же! Эта Марианка черт знает с какими акцентами говорит — сразу с тремя… Люди воевали, а эта Никодимова все по заграницам таскалась… Говорят, она и у немцев в докторах ходила…
М а н е ж н и к о в. Зачем вы так? Она ведь вас не трогает.
Е л и з а в е т а. Да уж слова лишнего не выскажет — насобачилась, а сразу видно, что не наш человек. И дети какие-то… не наши…
К а т я. Мало ли что. К чему вам знать об этом? Дети — и дети. Хорошо, что в нашей квартире есть дети.
Е л и з а в е т а. Господи! С каких это пор? Без году неделя как вселилась и уже — «в нашей квартире», и уже порядочки свои…
Д а р ь я. Ну, ты, знаешь, тоже не очень задирайся: сама всю войну по эвакуациям слонялась.
Е л и з а в е т а. Я здесь жила — это мой дом, факт.
К а т я. Никто и не отнимает — живите на здоровье.
Е л и з а в е т а. Ты кем на фронте-то была?
К а т я. Радисткой. И что?
Е л и з а в е т а. Ну, это ладно! Звание меня интересует.
К а т я. Старший сержант.
Е л и з а в е т а. Вот и замри. Мой полковник вернется — тут другие порядки будут! Он крикнуть не крикнет, а посмотрит — и точка. У нас только так. Спроси у Дарьи Власьевны. Еще неизвестно, согласится ли муж жить под одной крышей с этой германской…
М а н е ж н и к о в. Прекратите, Елизавета! Пожалуйста…
Е л и з а в е т а. Ох-хо-хо! Интеллигентские сопли…
К а т я. Да что же это такое?!
Д а р ь я. Порядки тут будут советские! Понаехали — и тащите каждый на свой бок. Там он, может, и полковник, а по квартире я — генерал. И квартиру эту никому в обиду не дам… Эй, подполковница, молоко льется!
Е л и з а в е т а (быстро снимает кастрюлю). С чего это я — подполковница?
Д а р ь я. Раз муж — полковник, ты, значит, теперь под полковником. (Хохочет.)
М а н е ж н и к о в. Что это вы себе позволяете, Дарья Власьевна?
Д а р ь я. А что такого? Смешно говорят — я повторяю. Не по-вашему, простите, конечно. Я — баба заводская: мужскую работу делаю — по-мужицки и разговариваю…
М а н е ж н и к о в. Я бы не стал этим гордиться. (Уходит.)
К а т я. Зря хорошего человека обидели, Дарья Власьевна. Вы же не такая.
Д а р ь я. Почем тебе знать, какая я?
Е л и з а в е т а. Подумаешь, какие нежности при нашей бедности. Я вон не обиделась. В самом деле смешно. А ты не завидуй чужому счастью.
К а т я. С чего вы взяли, что я завидую?
Е л и з а в е т а. Не видно, что ли? Другие девки с фронта генералов везут, а ты — вон какая смазливенькая. Видать, не в коня корм — не по характеру и красота.
К а т я. Что вы обо всех судите? Своих забот нет? (Уходит.)
Д а р ь я. Всё. Чисто. Всех поразогнали. А тебе вот что скажу, Лизавета. Ума у тебя большого никогда не было — так ты меня послушай. Докторицу эту не лай. И детишек ейных не трогай. Они — сиротки, детишки эти. У Гитлера в плену родителей схоронили — вот она их и прихватила…
Е л и з а в е т а. Может, загораживается? Дети — сила надежная.
Д а р ь я. А вот это не нашего с тобой ума дело! Мальчик у ней — не то поляк, не то из белорусов, а может, с Украины. А девчонка — чистая испанка. Достоверно говорю. Вот знай, как я знаю, и притулись к стеночке — дай детям дорогу. Она им мать — пускай так и пойдет. Понятно, что ли?
Е л и з а в е т а. А мне что? Пусть идет как надо. Я сама по себе.
Д а р ь я. Я тебе, барынька моя ненаглядная, так скажу: с твоими привычками ты в блокаде и месяца б не протянула — сразу бы хвоста откинула. Так что боговать не приходится. А я вот на заводе управлялась за троих, и на огородах у Исакия гнулась — и такое было. И девушку в ледяной могиле видела. Была такая могила — красавица в глыбе замерзла. Да разве одна? Вон, говорят, на Литейном человек вмерз в воду да так и оставался до самой весны…
Е л и з а в е т а. Вы что это, назло все говорите? Знаете же, что не люблю. И незачем теперь.