М а н е ж н и к о в. Фаустпатрон и вы — какое дикое и нелепое противостояние…
К а т я. Ну вот, вы даже побледнели. Ничего. Это потому, что не бывали на фронте.
М а н е ж н и к о в. Бывал. Я не воевал, но на фронт выезжал исправно. Хотя говорить об этом при двух фронтовиках неприлично. Приезжать туда и воевать там, конечно, далеко не одно и то же… Я ведь, в сущности, человек штатский. Начинал с мирного, безобидного производства. Теперь — не то…
К а т я. А если вернуться?
М а н е ж н и к о в. Уже не могу… Эх, лучше не говорить об этом…
И г о р ь. А меня уже и брать не хотели. Жалели, что ли, до сих не пойму. Когда узнал об отце и матери, тут же пошел в военкомат.
К а т я. Странно, что вас не командировали в ансамбль. Наш командующий армией так прямо и говорил: «Артист? Пусть воюет своим оружием — оно не слабее автомата». И гнал с передовой в три шеи.
И г о р ь. Какой я артист? Так, недоучка…
М а н е ж н и к о в. Позвольте, так это вы — на скрипке давеча?
И г о р ь. Это — звучкодуйство, а не игра.
М а н е ж н и к о в. А я-то кручу приемник, ищу, на какой волне Баха играют!
И г о р ь. Любите Баха?
М а н е ж н и к о в. Зовите в гости — на скрипку!
И г о р ь. Не могу… Руки не те…
К а т я. Но мы же заслушались, Игорь!
И г о р ь. Катя, не надо меня жалеть… Я вас уже просил…
М а н е ж н и к о в. Вы нас обижаете, Игорь. Неужели мы с Катюшей так похожи на неискренних людей?
И г о р ь. Музыкантом мне уже не быть!
М а н е ж н и к о в. Я не смею спорить. Но хорошо — играйте для себя! Вы играйте просто для себя, а мы послушаем, если позволите!
К а т я. Ну же, решайтесь, Игорь!
Входит Д а р ь я.
Д а р ь я. Э, да тут вся интеллигенция! А насмолили-то!
И г о р ь. Тетя Даша, повинную голову меч не сечет: я застрельщик.
Д а р ь я. Да по мне хоть в четыре ноздри дуйте — мужицким духом пахнет. Все мои смолили. А детишкам не подойдет, я думаю. Тогда, значит, договоримся так: смолить у форточки. На дворе январь — быстро вытянет.
Входит Е л и з а в е т а.
Е л и з а в е т а. Добрый вечер, соседи. Смотрела сейчас картину. Трофейная. С Зарой Леандр. Извелась вся. Советую посмотреть — потом спасибо скажете…
Пауза.
М а н е ж н и к о в. Спасибо…
Елизавета с печальной улыбкой идет к себе.
К а т я. Что это с ней?
Д а р ь я. Бывает. От хорошей картины и человек хорошим делается. Потом, правда, опять за свое.
И г о р ь. Николай Гаврилович, а что в самом деле… Зайдите на скрипку!
М а н е ж н и к о в. С удовольствием.
К а т я. А я чай поставлю. Без меня не начинайте.
Игорь и Манежников выходят. Катя наливает воду, разводит примус, ставит чайник.
(Дарье.) Вы напрасно его ругаете, Николая Гавриловича. Он человек умный, только скромный и незащищенный, как ребенок. Ему надо помочь…
Д а р ь я. Ладно тебе. Нас не разжалобишь. Лимит жечь не дам!
Входит Е л и з а в е т а в халате. Катя быстро уходит.
Е л и з а в е т а (напевает). «Мы все смеемся, мы все лукавим»… Эх, нагуляемся на свободе!.. (Сдерживает слезы.) Такая женщина, как я, вековухой не останется. Спускаюсь по лестнице, а один глянул и рот настежь. Видный мужчина — ничего… В кинотеатре тоже двое примазывались…
Д а р ь я. Теперь тебе работать надо. Ты грамотная. Вспомни, чему училась, — и пошла!
Е л и з а в е т а. Когда училась-то?!
Д а р ь я. Учиться никогда не поздно. Я вон в пятьдесят начала учеником токаря. Нынче сама учу.
Е л и з а в е т а. Это — другое. Мне в токари не подойдет. Порода не та.
Д а р ь я. Гляди не пробросайся. По нынешним временам и породистые собаки без конуры бродят.
Входит Н и к о д и м о в а.
Антонина Васильевна, вот Лизавета чистую работу ищет. У вас в поликлинике не найдется?
Н и к о д и м о в а. Вчера как будто освободилось место регистратора.
Е л и з а в е т а. Что, по полкам шастать? Лучше не надо.
Д а р ь я. Полегче на поворотах, Лизавета!
Е л и з а в е т а. Мне бы повиднее что-нибудь. В секретарши пойти. Чтоб вид был — на людей и обратно.
Д а р ь я. Платьем встречают — умом провожают, тоже не забывай.