Е л и з а в е т а. Вот именно. (Встает.) Увидишь всех — поцелуй, приветы передай. Не забудь, Катюша.
К а т я. Счастливо тебе.
Е л и з а в е т а. И тебе. Вдвое. Прости, в общем…
К а т я. За что?
Е л и з а в е т а. Знаю, за что… Эх… (Уходит.)
Звонок телефона.
К а т я (берет трубку). Бегу, бегу, тетя Даша! Все!.. Я уже там! Какую газету?.. А зачем?.. Ну, хорошо, честное слово — куплю газету…
Входит И г о р ь, затем — О л е с ь. Игорь остановился. Олесь проходит.
(Кладет трубку.) Здравствуйте, спина Олеся…
О л е с ь. Примите и прочее.
К а т я. Ого!
О л е с ь. Извините, Катюша!
К а т я. Вы — в ссоре?
О л е с ь. Нет. Мы — насыщены друг другом. Товарищ Логунов намерен влепить мне персональное дело на институтском бюро, а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! (Хочет уйти.)
К а т я. Ну, вот что, мальчики. У меня два срочных дела. Но я с места не сдвинусь, пока вы не начнете общаться друг с другом, как члены одной семьи.
О л е с ь. Ради вас чего не сделаешь! (Садится у двери на табурет.) Ну?
И г о р ь. А если без шутовства?
О л е с ь. Чем же еще защищаться от пошлости?
И г о р ь. Может быть, ты и там, в патруле, на Невском, всего лишь юморил? Бывают тяжелые шутки.
О л е с ь. Что ты, что ты! В комсомольском патруле — какие шутки!
И г о р ь. В таком случае ты предал нас всех и оскорбил. За такие вещи, прости, морду бьют.
О л е с ь. Против такого способа доказательств истины я и восстал.
И г о р ь. Фактически ты назвал нас фашистами. Публично.
О л е с ь. Неточно. Я сказал только, что я — не штурмовик. И ушел. Вы унижали достоинство человека, куражились над ним.
К а т я. Олесь, так не могло быть!..
О л е с ь. Так было! При этом тот был один, а нас пятеро!
И г о р ь. Ребята высказали вполне здоровое отношение к узким брюкам и попугайскому коку этого типа!
О л е с ь. А что, есть циркуляр о допустимой ширине штанов и фасоне причесок? Тогда надо выгнать с кафедры профессора Лубенцова! Ну, подумаешь, членкор и Госпремия! Или, по-твоему, что можно Юпитеру, того нельзя быку?
И г о р ь. Ты ослеп и оглох, Олесь. Катюша, он не понимает, что в холодной войне все идет в дело: ведь перед нами был типичный сорняк!
О л е с ь. Враг?
И г о р ь. Да, враг!
О л е с ь. А вдруг — просто дурак?
Звонит телефон. Игорь снимает трубку.
И г о р ь. Здесь некому говорить с Парижами. Вы что-то путаете. (Кладет трубку.)
О л е с ь. Ладно, пусть — враг… Врага можно даже убить, но не унижать его человеческое достоинство, потому что при этом калечишь свое! Свое! Если не так, то какие же мы к черту победители фашизма?
К а т я. Игорь, он прав…
О л е с ь. Ты сейчас сказал «сорняк». Ну вот: формулировка есть — теперь можно и выпалывать!..
К а т я. Олесь, возьми себя в руки!
О л е с ь. Есть же какой-то центр тут (указывает на лоб) или тут (указывает на грудь), которым мы угадываем человека!
К а т я. Я в этом уверена!
И г о р ь. Ненаучно.
О л е с ь. Думаешь? А я знаю женщину, которая это проверила в условиях смертельной опасности. Ночью в Равенсбрюке, в тридцать втором блоке, она услышала: кто-то заходится в кашле. Оказалось — Роза Тельман. С туберкулезом там разбирались коротко: рентген — диагноз — газовая камера. Какая-то уголовница прошипела: «Заткнись, сука, продам!» Тогда эта женщина решилась — пошла к одной немке, тоже врачу из заключенных. Та была приставлена к лекарствам, но только для эсэсовцев! Немка спрашивает: «Для кого лекарство?» Так сразу и сказать? А вдруг перед тобой — враг! Стоят и молчат. Смотрят в глаза друг другу. И вот женщина решилась — назвала Розу Тельман. Немка сказала: «Спасибо за нее, товарищ…» Я потом спрашивал: «Рискнула?» А она говорит: «Нет. Что-то во мне шевельнулось: можно довериться»… (Резко.) Не говори ничего! Сейчас лучше тебе ничего не говорить!
К а т я. Олесь!
О л е с ь. Я не имел права это рассказывать.
К а т я. Наоборот! Спасибо тебе! От меня лично — спасибо.
О л е с ь. При чем здесь ты?
К а т я. Потом как-нибудь расскажу… Могу просить тебя об одолжении?
О л е с ь. Лично — вам?
К а т я. Только — мне.
О л е с ь. Говорите — сделаю.
К а т я. Отправь эту телеграмму. Срочной. И найди «Известия», сегодняшний номер.