С к о б а р е в (в бессилии заметался по двору). Вот и поговори с ним! Уперся лбом, как та каменная баба!..
З а х а р о в а. Так ведь она Сторожиха, а Скобарь у нас — старожил. Вот как, милок.
С к о б а р е в. Ты-то хоть, тетка, сиди, не подначивай!..
А н н а. Алексей, возьми себя в руки.
Д е д С к о б а р ь (усмехнулся). А я ведь тебе, сынок, не в шутку еще тогда говорил, при всей твоей комиссии, — не съеду, ищите другое место. На что надеялся? Помрет, думал, старый хрыч. А вот вам, видал?! Наш корень меньше ста лет не живет на своей земле.
М о т я (вдруг улыбнулся своим мыслям). Вчера видел Жукова. На штабном «виллисе» мимо нашей роты проскочил. Веселый. Знать, в наступление двинем. (Сосредоточенно курит.)
А н н а (тихо). За эти несколько дней, что я здесь, я о многом передумала, папа. Неужели вы всерьез считаете, что этот… наш музей… сейчас кому-нибудь нужен?
О л я. Это с какой стороны смотреть.
А н н а (резко). Ольга, не смей перебивать, когда старшие разговаривают.
О л я. Извини.
А н н а (помолчав, как бы приготовилась к выступлению с трибуны). Все мы знаем и помним, какие жестокие бои шли на нашей земле. Но время лечит раны, время диктует свои законы, папа. Хотим мы этого или нет.
О л я (глядя в упор на Анну). Не хотим.
Д е д С к о б а р ь (усмехнулся, обнял Олю за плечи). Помру я скоро, Анна. Молчи, говорить тут особо нечего. Дело оно обычное — должен помереть, никуда от этого не денешься. Помру, Васильевна, тогда и правьте по своим законам, как вам вздумается, а покуда живы мы с Матвеем — и деревня наша будет людям служить. Семьсот лет служила и еще послужит. Да и в последнюю войну много крови за нее пролито. Мы ее в сорок третьем восемь раз брали, Анна. Двести ребят полегли на этом поле. Не отдам. Грех перед памятью.
А р т е м о в. Василий Михайлович, извините, что я вмешиваюсь… Разумеется, мы все понимаем вашу заботу… ваше беспокойство. Память — дело святое. Но нельзя же, извините за грубое слово, спекулировать на этом. У меня у самого отец погиб на войне. Если подходить к вопросу с вашей точки зрения, то мы не имеем права нигде ничего строить. Сталинград, Севастополь, Одесса… Господи, да десятки, сотни городов разрушены, и везде кровь наших людей.
Н и к и т а (заметно волнуясь). Вы поймите, зимой 1812 года триста восемьдесят мужиков из этой деревни взялись за вилы и месяц отбивались от французов. Обычные наши мужики, крепостные. Наполеон сам, лично отдал распоряжение направить сюда полк… Понимаете, полк! — своей отборной гвардии. Или вот, пожалуйста… В 1825 году шестнадцать солдат — рекрутов из этой деревни — были в числе тех, кто вышел на Сенатскую площадь. Понимаете, солдаты-декабристы. Неужели вы не понимаете, что этот… вот именно этот клочок нашей земли — наша история? Наша культура. Как же можно так огульно, под нож бульдозера… Посмотрите-посмотрите на этот дом — это же душа, это песня наша.
Пауза. Все молчат.
С к о б а р е в (глухо). А ты, парень, хоть знаешь, что такое голод? Ты не видел и не дай бог тебе увидеть. Я своими руками, совсем еще мальчонкой гроб закрывал. У отца не было сил, ослаб. Мороз немилосердный, варежки дырявые… а крышка не закрывается. Все пальцы раскровянил, а она не закрывается. Мать распухла от голода.
З а х а р о в а (по-бабьи, с тихим стоном). Ой, было… было, ребятки. (Не выдержала, плачет.)
С к о б а р е в. В школе сидим с Анькой, учитель наш, Митрофаныч, об Эрмитаже рассказывает, а мы с ней подсчитываем, сколько дней еще батя протянет и как жить нам самим дальше. Митрофаныч, опухший, больной, тихим голосом бубнит чего-то о мадоннах, а у нас перед глазами мерзлая картошка, которой батя подкармливал нас. Так-то вот, парень. (Помолчал.) Надо, отец, надо чем-то поступиться. Посуди сам… Вода — речка рядом. Корм — богатейшие луга. Транспорт — до железной дороги рукой подать. Где я еще найду такое место? Куда бы я ни сунулся, — это лишний миллион, а то и все два. Кто мне их даст, батя? Да я лучше на те деньги еще один комплекс поставлю.
Д е д С к о б а р ь (поднял голову). А ты просил? Ты попроси, объясни людям. (Очень тихо.) Корни, сынок, наши корни в этой земле.