Открывается дверь. Входят И н с а ф и М а д и н а. Замзагуль и они не замечают друг друга.
Войди же в мои объятия, возлюбленный мой!
И н с а ф (показывает на манекены). Полон дом людей, а никого нет.
М а д и н а. Инсафчик, сегодня твой язык не нужен, только фигура нужна — костюм примерить.
И н с а ф. Правда ваша.
М а д и н а. Словно что-то знакомое здесь, что-то знакомое…
И н с а ф. Наверное, манекены. Каждый из них на какого-нибудь артиста похож.
М а д и н а (сама себе). О господи, что же это, что же?
Из-за манекенов выходит З а м з а г у л ь.
З а м з а г у л ь. Инсаф Мисбахович? Вы, словно лев, бесшумно ступаете. Я и не слышала. Здравствуйте!
И н с а ф. Супруга моя. Мадина-ханум.
З а м з а г у л ь. Мадина-ханум… (Кивает.) А я приемщица Замзагуль.
М а д и н а. Знаю. Мы уж тут посмеялись, Инсаф Мисбахович рассказал, как ты его в композиторы великие произвела.
И н с а ф. Правда ваша. В композиторы.
З а м з а г у л ь. Если уж над этим посмеялись, вы, наверное, веселые люди.
М а д и н а. Да. Нам бы только повеселиться…
З а м з а г у л ь. Посидите немножко. Мастер сейчас выйдет.
Садятся.
М а д и н а (кивает на манекены). Тут, я гляжу, целый классический театр.
З а м з а г у л ь. Кроме дедушки Ажмагула и Галяуи-Зайца. А остальные все — классики. Дедушка с Зайцем — чтобы национальную одежду примерять. Они у нас в инвентарной книге как национальные души записаны.
М а д и н а (показывает на Первого Портного). А это кто? Робинзон Крузо?
З а м з а г у л ь. Не-ет! Это самый первый в истории человечества гениальный портной, и он же — самый первый, самый привередливый, самый покладистый клиент.
М а д и н а (беспокойно). Словно я уже была здесь. Давным-давно, в незапамятные времена, когда вот этот дикарь еще жил.
З а м з а г у л ь. Бывает такое… Мне тоже порой кажется, что и я много-много лет назад в Мадриде и даже в Токио была. (Показывает на Кармен и Чио-Чио-сан.)
Бьют часы.
М а д и н а. Как тревожно бьют эти часы…
Из соседней комнаты с перекинутым через руку наметанным пиджаком выходит М а х м у т. М а д и н а смотрит на его прихрамывающую походку и покуда не узнает.
М а х м у т. Уважаю тех, кто время уважает. Добрый вечер, Инсаф Мисба… хович… ханум…
Услышав голос, М а д и н а вздрагивает. Встает с места. М а х м у т тоже узнает ее, поражен. Пиджак соскальзывает с руки, падает на пол.
Здравствуйте…
М а д и н а (рванулась к нему). Махмут! (Застывает на месте.) Чуяло сердце, недаром… Ты ли это?
М а х м у т. И я и не я…
М а д и н а. Мах-мут…
М а х м у т (берет себя в руки). Давай поздороваемся.
М а д и н а (снова рванулась, снова остановилась, медленно протянула руку). Поздороваемся.
М а х м у т. Здравствуй, Мадина.
М а д и н а (подходит ближе). Здравствуй, Махмут. А ты все так же, день ли, ночь ли, иголкой гору насыпаешь?
М а х м у т, нагнувшись, пытается поднять пиджак, но дотянуться не может, распрямляется.
М а х м у т. Что делать, насыпаешь, коли ремесло такое.
М а д и н а (с жалостью). Бедняжка… Кудри на голове не умещались.
М а х м у т (подхватывает). И нога не хромала.
М а д и н а. Теперь хромает…
З а м з а г у л ь (готова заплакать). Чужую голову и чужую ногу здесь обсуждать не место, ханум!
М а х м у т. Замзагуль!
З а м з а г у л ь. Ладно уж…
М а д и н а. Да-а, жизнь… от нее захромаешь.
М а х м у т. Жизнь не виновата. Сам.
М а д и н а. Ты уж такой… Во всем только сам виноват.