П а р е н ь. Сказать прямо, я, отец, на большую стройку еду. Вчера вечером сюда приходил, в окнах темно было. Через два дня уезжаю.
М а х м у т. Поезжай. Это хорошо.
П а р е н ь. Мне так просто уезжать нельзя. Я ведь не за длинным рублем… я туда человеком стать еду.
М а х м у т. А это — совсем хорошо.
П а р е н ь. Да нет, пока не очень. Ваше прощение нужно. Я всех, кого обидел, одного за другим обошел. Шестеро простили, один прогнал, один в командировке. Теперь вот к вам пришел. С головой, кругом виноватый, в такой дальний путь выходить нельзя. Простите меня, а?
М а х м у т. Ты, брат, всерьез это говоришь или только придуриваешься?
П а р е н ь. Всерьез говорю, отец. Очень даже всерьез. Мне, прежде чем на новую дорогу выйти, хорошенько очиститься нужно. Я и зеленому змию голову свернул. Честное слово!
М а х м у т (улыбается). Ну, человека с такими благими намерениями не благословить нельзя.
П а р е н ь. А вы без смеха благословляйте. По-настоящему, от души…
М а х м у т. Зовут-то как?
П а р е н ь. Робеспьер.
М а х м у т. Робеспьер?
П а р е н ь. Мой отец во Франции воевал, в партизанах. В семьдесят пятом умер. Осколок до сердца дошел…
М а х м у т. А мой отец в Венгрии похоронен. Я туда в шестьдесят первом году ездил, могиле его поклонился… На озере Балатон, на высоком берегу лежит. За могилой смотрят, все время в цветах.
П а р е н ь. Чтят, значит…
М а х м у т. В таком разе, оба мы с тобой солдатские сыны — ты и я!
П а р е н ь. Солдатские сыновья, отец!
М а х м у т. Тогда вот что: нам с прощениями да благословениями возиться не с руки. Надо только свои обещания, данную клятву по-солдатски твердо, как наши отцы, держать. Вот и у самого давеча «честное слово» выскочило.
П а р е н ь. Правильно выскочило.
М а х м у т (протягивает руку). Твердо?
П а р е н ь. Твердо, отец, твердо! Честное слово, твердо!
М а х м у т. Ну, счастливого тебе пути!
П а р е н ь. Спасибо, отец! Твердо!
М а х м у т. Удачи тебе, Робеспьер!
П а р е н ь. Робеспьер Туктамышев. (Выходит.)
М а х м у т. Кого только на этом свете нет… Даже Робеспьер Туктамышев есть. А ведь неплохо звучит — Робеспьер Туктамышев…
М а х м у т уходит в другую комнату, в глубь сцены. Некоторое время сцена пуста. Вбегает З а м з а г у л ь.
З а м з а г у л ь. Уф! Со стыда умру! Кто бы мог подумать, что до такого часа доживу! Кто бы мог подумать! С высокой башни искусства — уже все, думала, уже все, уже залезла! — и вдруг прямо вниз полетела. Сломались крылья моего таланта. Оба крыла сразу, под самый корень. (Манекенам.) На вас глядя, мечтала, на вас глядя, с ума сходила. А вы обманули меня… Может, вы совсем не из того божественного рода, не из той небесной породы, притворяетесь только? Может, вам только кажется, что вы из другого, из волшебного мира сюда явились, сами себя обманываете? Только понарошку живете… Бедные вы мои! Есть среди вас хоть одна счастливая душа? Хоть одна? Чио-Чио-сан, может, ты счастлива? Или ты, Кармен? Или ты, Дездемона? О твоем счастье, Дон-Жуан, и говорить не стоит, а не то я бы сказала! А ты, дедушка Ажмагул, ходишь, придуриваешься, — вот и вся твоя радость. А ты, наш дикий предок? Может, хоть ты был счастлив, а?.. Мечты погасли, надежды разбиты. (Сдирает одежду с манекенов, с одного за другим.) Все, кончилась игра! Начинается работа! Работа! Завтра же я вас по-человечески одену. И тебя! И тебя! И тебя! И тебя! (Останавливается перед Первым Портным.) А тебя — не трону. Так и стой, людям в укор. Ты никого не обманывал. Потому что не играл. (Срывает с Дон-Жуана шляпу и плащ.) Не ли-це-дей-ство-вал!
Входит М а х м у т, смотрит в удивлении.
М а х м у т. Это что еще за ночной стриптиз?
З а м з а г у л ь. А?.. Что, агай?
М а х м у т. Зачем ты их раздела, говорю?
З а м з а г у л ь (кладет голову ему на грудь и плачет). Пропала головушка, Махмут агай! Все пропало! Кончилась игра. Погасли мечты, погасла рампа. Сегодня я с самой высокой, самой святой из башен — с башни искусства вверх тормашками полетела.
М а х м у т. А высоко ли взобралась?
З а м з а г у л ь. Очень высоко.
М а х м у т. Голова закружилась?
З а м з а г у л ь. Нет, не закружилась. Косоглазый Байтура столкнул. Взашей меня выгнал. «Чтоб, — говорит, — духу твоего больше в театре не было! Вместо того, — говорит, — чтобы как у автора, по написанному играть, ты все по-своему выворачиваешь, отсебятину несешь. Если, — говорит, — такая умная, садись и сама пьесу пиши». Еще и крикнул вслед: «Ты лучше свое портняжье дело знай!»