П а н а, медсестра.
Н я н я.
Д в а с л е п ы х м а л ь ч и к а.
А ф о н я С и д о р о в.
М а т р е н а, жена Афони Сидорова.
К а т я }
А ф о н я-м л а д ш и й }
В а н я } дети Сидоровых.
С т а р ш и н а Ш е с т о п а л о в.
Р ю р и к.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к.
П о п и й в о д а.
С т а р и ч о к-ф и л о с о ф.
П о л к о в н и к.
Д в а с о л д а т а-р а з г и л ь д я я, несколько р а н е н ы х б о л ь н ы х и с а н и т а р о к.
И г р о к.
Б о л е л ь щ и к.
Действие первое
Полное затемнение. Тишина. Постепенный нарастающий раскат грома, и вместе с грядущим громом во всю мощь, как обвал: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Отдаляется, глохнет песня. На нее наплывает хаос звуков: крики, морзянка, взрывы, свист пуль, вопль мин, удар по железу. Но над всем этим преобладает один какой-то пронзающий все тело, сердце, звук, похожий на звон дисковой пилы, режущей металл. Отчетливей, внятней слышны крики: «Огонь! Огонь! Бей его, падлу! Бей! Огонь и дым! Зависла!.. Мина зависла! Вот зараза! Вот зараза!»
Разгорается свет, выявляя койки, палату, посреди которой стоит стол. За столом, возле керосиновой лампы, прикрытой газетным абажуром, сидит д е в у ш к а в белом халате. Читает. Темнеет квадрат окна. В этом квадрате неровными жилами переплелись ветви дерева. В палате продолжается война: «Огонь! Огонь! Пр-рицел четыре! Трубка шесть…» Вдруг громко и отчетливо: — Хочешь жить — копай землю! — В углу на койке подскакивает огромная фигура в белье.
Д е в у ш к а (читавшая газету). Вы что, Шестопалов?
Ш е с т о п а л о в. Ничего, Лида, ничего. Война снится. Все война… Как Афоня?
Л и д а. Спит пока. Снотворное действует, Но вообще-то…
Ш е с т о п а л о в. Ах ты… Не уберег мужика! Не уберег… И все отделение угробил… Ах ты… Нельзя на войне промахиваться никому, разведчику и подавно. А-а-ах…
Л и д а. На войне кто не воюет, тот, наверное, и не ошибается.
Ш е с т о п а л о в (смотрит на нее удивленно). Так оно… Да вот тут-то, тут-то согласья нет. Я мог, мог… Внимательней, собранней надо быть. А-ах ты… Как там молодежь-то?
Л и д а. Тоже спят. Вертятся только без конца.
Ш е с т о п а л о в. Воюют. Тоже воюют. Мишка, сибирячок-то, после операции как?
Л и д а. Все прекрасные слова высказал. Отошел. Спит. (Встрепенулась, что-то заметив.) Одну минуточку, товарищ старшина, одну минуточку. (Вытягивает шею, всматривается.) Ну так и есть! Только отвлекись, забудься, она уж тут как тут!
В противоположном углу палаты высвечивается койка. Возле койки М и ш и Е р о ф е е в а, облокотившись на спинку, стоит С м е р т ь, и меланхолическая улыбка трогает ее смазливое лицо с накрашенными губами. Смерть одета в черное диковинное платье, подол которого, разделенный на широкие ленты, антрацитно сверкает, по нему искрят ночные звезды.
М и ш а. Ты кто?
С м е р т ь. Смерть.
М и ш а. Чья?
С м е р т ь. Пока не разобралась спросонья.
Подбегает Л и д а, загораживает собой больного.
Л и д а. Пошла отсюда! Пошла вон!
С м е р т ь. Чего-о-о?! Ты, пташка…
М и ш а. Сказано тебе — катись! Сталыть, катись колбаской!
С м е р т ь. Грубиянишка! (Треплет Мишу за щеку.) При девушке, при милосердной сестре такие выраженья! Эх-хе-хе! Охамеешь с этой солдатней! Ну ладно, покедова! Я, кажется, койкою ошиблась. (Поет.) Что-то с памятью моей стало… (Вздыхает.) Считаю с вечера, считаю — и ошибусь голов на тыщу. Работы гибель! (Целует пальчики.) Гуд-бай, как говорится на одном острову… (Передвигается от койки к койке, напевая.) А умирать нам рановато, пусть помрет лучше дома ж-жена!
М и ш а. Вот распустилась, зараза, за войну! Во обнаглела!
Л и д а. Уж распустилась так распустилась! Властвует!
С м е р т ь (склоняется над Афоней Сидоровым). Как ты тут, болезный? Не сподобился еще?
А ф о н я (слабо борется со смертью). Уйди! Уйди! Креститься начну… Матюгом покрою…
С м е р т ь. Напугал! Я этих матюгов перетерпела-а-а! И в таких-то условиях женщина работай!..
А ф о н я. Какая ты женщина! Ты — зло!
С м е р т ь. А зло на чем замешено, мужик?
А ф о н я. Н-ну, на добре.
С м е р т ь. Вот то-то и оно-то! А я — как избавленье от всего.