Лида и Миша стоят притихшие.
Л и д а (ложится на грудь Миши щекой). И в редкие часы, когда, людей прощая, я снова их люблю… Ты бы хоть поцеловал меня, медвежатник.
Миша торопливо ткнулся в воротник Лидиного пальто.
Медвежатник ты, медвежатник! Тебе бы со зверьем только якшаться. Ты и целоваться-то не умеешь!
М и ш а. А ты? Ты все умеешь?
Л и д а. Нет, Миша, я ничего не умею. Давай учиться сообща.
Они поцеловались и стоят, глядя в ночь. В полутьме, с кайлом и лопатой, в рабочем комбинезоне, в шапке, ковыряется С м е р т ь, что-то ищет, вынюхивает.
(Заметив Смерть.) Опять она тут! (Пытается утянуть Мишу подальше.)
Но Миша оставил Лиду, подошел, взял Смерть за воротник, повернул к себе.
М и ш а. Чего тут ищешь? А пододелась-то! Пододелась… Рядишься! Маскируешься?!
С м е р т ь (со вздохом). Что же делать? Солдатик? Всяк со своей задачей, культурно говоря — миссией… Дал бы закурить?
Миша протягивает кисет. Смерть уверенно и быстро излаживает цигарку. Миша дает ей прикурить.
(Закашлялась.) Ну и самодрал! Так о чем я? А-а! Научились, понимаешь, людишки обманывать меня, отмаливаться, прятаться. Вот я и крадусь, оборотнем прикидываюсь… Стра-а-тегия, обратно.
Л и д а. Слов-то, слов каких набралась!
С м е р т ь. Все у людей, голуба, у людей. Они кого хошь и чему хошь научат.
М и ш а. Курить-то где выучилась?
С м е р т ь. В местах не столь отдаленных.
Л и д а. Устаешь везде-то поспевать?
С м е р т ь. Устаю не устаю, жаловаться некому. Службу несу исправно. Тут вот, невдалеке, в развалинах, после бомбежки людишки заваленные жили. Уж так ли сильны, так ли терпеливы!.. Почти месяц, считай… без воздуха… без пищи… капля по капле воду собирали из оторванного водопровода, всю живность подвальную приели. Дюжат. Ждут. Я уж смотрела, смотрела и… пожалела бедняг…
Л и д а. Пожалела?! Слушать тебя…
С м е р т ь. И послушай! Умнее станешь.
М и ш а. Шла бы ты…
С м е р т ь. Напрасно вы со мной, вьюноши, отношение портите, напрасно… Я ведь могу и намучить, прежде чем пожалеть…
М и ш а. Иди, иди!
Смерть заглядывает озабоченно за забор, досасывает окурок, уходит.
Л и д а. Ушла! Слава богу, ушла! (Показывая на небо.) Вызвездило. Может, там и наша звездочка есть? Хоть самая-самая маленькая…
М и ш а. Есть, да не про нашу честь!
Л и д а. Все испортила, костлявая!
М и ш а. Мне пора уходить. В розыск попаду…
Л и д а. Да, пора. (Ежится.) Давай все-таки загадаем во-он ту звездочку, рядом с ковшиком. Она такая маленькая, голубенькая… звезда, звездочка, звездушка.
М и ш а. Давай. Ты чего плачешь-то?
Л и д а. Не знаю, Миша. Ничего не знаю.
М и ш а. Забудь об этой заразе. Шляется тут. Нервишки у тебя барахлят.
Л и д а. Нервишки, Миша, нервишки.
М и ш а (прижимает Лиду к себе, гладит по голове). Хорошая ты моя!..
Л и д а. И ты, Миша, хороший мой.
Коридор госпиталя. К белой стене придвинут деревянный диван-скамейка. Д в о е р а н б о л ь н ы х сражаются на диване в «Чапая» — игра в пешки, когда щелчком бьют по пешке и она выбивает строй «противника». Возле сражающихся н е с к о л ь к о б о л е л ь щ и к о в. Среди болельщиков толкается С м е р т ь. По коридору прогуливаются перед сном ранбольные, рядовые в халатах, в одеяльных юбках, офицеры в пижамах.
Б о л е л ь щ и к (возле дивана). Сила есть, ума не надо! Ты как бьешь-то?
И г р о к. Не лезь! Не твое дело! Так-так-так!
Появляются д в о е в пижамах. Один старенький, суетливый, другой солидный, с мохнатыми насупленными бровями.
С т а р и ч о к (попрыгивая вокруг бровастого). И не говорите, и не возражайте, полковник! Нравственность — понятие разностороннее и традиционное. Да, она лежит в сфере сознания, и потому какой уровень сознания, таков уровень нравственных отношений среди людей. Вот, к примеру, есть в Африке племя карибов, в котором мужчины и женщины разговаривают на разных языках.
П о л к о в н и к. На разных?!
С т а р и ч о к. Да, да, на разных! И знаете, полный порядок и гармония царят в сем благословенном племени.
П о л к о в н и к. Это, положим, к понятию нравственности никакого отношения не имеет. Это, скорее, из области причуд.