ЖАНДАРМ. Шагай! (Бьет ее, она шагает.) Годы службы за морями научили меня заставлять женщин шагать. Переодевания в костюм Фатимы на карнавале и годы службы помогли мне узнать женщину! (Издевательски смеется.)
ЖАНДАРМИХА. Твоя трусость помогла тебе лучше меня понимать.
ЖАНДАРМ. В трусости тоже есть кое-что хорошее. Чем больше во мне трусости, тем острее мой ум. (Грубо.) Обходи кактусы! (Тише.) И шагай побыстрее и потише. (С умным видом.) Лошади на похоронах знают свой шаг. Кати баулы так, как будто ты катишь тело нашего ребенка.
ЖАНДАРМИХА (обернувшись, мягким голосом). Хочешь, я спою им колыбельную «Глазки скорее сомкни»?
ЖАНДАРМ. Когда стемнеет. (Указывает вытянутой рукой.) Вот она уже просачивается… Надо удирать…
Красный чемодан падает и открывается. Он пуст. Жандарм спешит поднять его, потом оба они торопливо уходят в левую кулису. Из-за ширмы появляются Саид и Лейла.
САИД. Вот твой Жандарм. (Оборачивается, чтобы взглянуть на Лейлу.) Ты хромаешь? Как и его жена? Тебе остается совсем немного: страхолюдина, дура, воровка, побирушка, а теперь вот хромуша.
ЛЕЙЛА. Я могу идти ровно, если хочешь.
На протяжении нескольких шагов она ступает ровно.
САИД (торопливо). Ну и рожа у меня будет, если ты вдруг бросишь свою манеру хромать!
И снова в путь. После недолгого молчания.
ЛЕЙЛА. Я устала от ходьбы, от солнца, от пыли. Я больше не ощущаю своих ног: они сами стали как дорога. Из-за солнца небо стало оловянным и земля — оловянной. Дорожная пыль — она как тоска моей физиономии, оседающая на мои ноги. Куда идем мы, Саид, куда мы идем?
САИД (оборачиваясь и глядя ей прямо в глаза). Куда я иду?
ЛЕЙЛА. Куда мы идем, Саид?
САИД. Куда я иду, я, я один, поскольку ты всего лишь несчастье мое. Разве что, говоря о себе и о своем несчастье, я стал бы говорить «мы». Так вот, я иду — и это, наверное, далеко — в страну дракона. Может, она — под нашими ногами, как раз под нами, где никогда не будет солнца, ведь я несу тебя, тащу тебя, ты — моя тень.
ЛЕЙЛА. Ты можешь расстаться со своей тенью.
САИД. Я об этом когда-то думал. Слишком поздно! Даже умерев, она останется моей бедой, моим увечьем.
ЛЕЙЛА. Я увечна потому, что пошла за тобой.
САИД. Осталась бы.
ЛЕЙЛА. Близко ли, далеко ли от тебя, я всегда была женою вора и поджигателя, родившегося на помойке, где я из-за него всю жизнь прожила, где и сдохну.
САИД. Если ты въелась в меня как вошь в мошонку, как форма шара въелась в апельсин, мне остается только искать страну дракона.
ЛЕЙЛА. Тюрьмы тебе было мало?
САИД. Тюрьма — это начало. Скоро для сна останутся лишь камни, а для еды — чертополох. Ты будешь это есть?
ЛЕЙЛА. Чертополох?
САИД. Камни.
ЛЕЙЛА. Я буду, как ты.
Пауза.
Саид?
Он не отвечает.
(Глядя вокруг себя.) И вправду никого. Ни единой твари. Ничего. Я настолько ничего не вижу, что даже камни — уже всего лишь камни. И вся Европа — уже ничто. Все летит к черту, все летит к черту, она — к морю, мы — к пескам.
САИД. Тебе нечего больше бояться.
ЛЕЙЛА. Есть.
Пауза.
Кусочка зеркала. (Обессилев, останавливается. До стает расческу и собирается причесываться.)
САИД (в ярости). Не прикасайся! (Вырывает расческу из рук Лейлы и ломает ее.) Я желаю, чтобы солнце, чтобы все: и камни, и песок, и ветер, и следы от наших ног — оглядывались, чтобы увидеть женщину, самую страшную в мире и самую дешевую — мою жену. Я желаю, чтобы ты больше не вытирала ни слезы, ни слюни, чтоб не сморкалась и не мылась.