ОММУ. Грехи тебя пугают? Нам не в чем больше жить, как во грехе, и надо жить в нем. Я ничего не имею против Бога, но он-то видит, что он нам оставил один грех. А что же значит, господа, одеться в траур, как не обезобразить себя? Покрыться черным крепом, пеплом, грязью, мухами, коровьим пометом, дать отрастать щетине, накапливаться грязи в складках кожи, выколоть себе глаза, ободрать пальцы — что ж это означает, господа, одеться в траур? (Истово.) Да будет благословен Саид!
АХМЕД (показывает на развалины). Вот чем мы стали…
ХАБИБА (шестнадцать лет, только что вошла). А станем еще хуже. Я — я все буду делать. Я готова подцепить от тебя сифилис, чтобы передавать его солдатам. (Поворачивается в сторону борделя, наклоняется и кричит.) Ты научишь меня, Варда!
МАЛИКА (очень смиренно). У них есть все, моя бедняжка, — и марганцевая соль, и резинки, и метиленовая синька… Они прекрасно защищены. У них есть все: подкожные шприцы, трикостерил.
Солдат выходит из-за ширмы, но вместо того, чтобы выйти в кулису, он поднимается по лестнице и тоже оказывается на площади у водопоя. Молча оглядывает всех собравшихся.
САЛЕМ. Они найдут здесь всего лишь мертвую страну, но и от нас ничего не останется. А с твоим Саидом, когда мы его найдем, мы разберемся!
ОММУ. Закройся, ты. (Пятясь, как бы желая полюбоваться им.) Ты — самый красивый и самый тупой, это все знают. Тебе достаточно просто двигаться, принимать позы, слегка высовывать язык, хлопать глазами и дрожать бедром, это будет приятно для наших глаз, и разговор можно будет продолжить.
СОЛДАТ (строго). О таких вещах не стоит больше говорить. И не стоит больше говорить о предателе так, как говоришь ты. Что же еще можно сказать? Вор, байств, попрошайка…
ОММУ (на мгновение оторопела, а теперь смотрит на солдата с иронией). Ага! Ага!.. Чего и следовало ожидать! Ведь вы-то, вы теперь уже дошли до стадии униформы, дисциплины, красивых маршей и засученных рукавов, парадов и славной смерти под «Мадлон» и «Марсельезу», прекрасных воинов…
СОЛДАТ. На свете есть не только дерьмо и дрянь…
ОММУ …копировать их, быть их отражением значит уже стать ими: лицом к лицу, нос к носу, скула — скула, кадык — кадык, так почему же, Боже мой, почему же тогда не заняться с ними любовью, губы к губам, вздох — вздоху, язык — языку, стон к стону, хрипение к хрипению…
СОЛДАТ (злобно напирая на отступающую Омму). Паскудство!
ОММУ (словно издавая победный клич). Ха-ха! Я попала в цель, да? Война, любовь! Спроси-ка у этих дамочек из бардака, правда, что воины, вернувшись домой… (Обращается в сторону борделя.) Да?.. Малика? Ответь… Смотри-ка, она закрыла окно!
Внезапно громовые раскаты. Несомненно, идет дождь, потому что — за исключением Омму и Салема — половина персонажей направляется право, вторая половина — влево, к кулисам, и они ведут себя там так, как ведут себя люди под укрытием, опасаясь намокнуть. Омму остается одна в центре. Она смеется.
Да что же это может намочить небесная вода? Вы плотны, словно нити, никогда ни одна капля не сможет упасть на вас! (Она смеется. Но Салем подходит к ней.) За исключением тебя, Месье Салем. Когда война закончится, ты будешь ветераном Сопротивления. Пока же ты уволенный со службы. Войну необходимо продолжать. С большой шумихой. Красноречие исходит не из твоих уст, а из твоего пустого рукава. Кто же надует твои шины? Давай. (Берет у него из рук велосипедный насос, отвинчивает ниппель переднего колеса и начинает надувать камеру. Говорит сквозь зубы.) Подпитывать вас!.. Все время вас подпитывать…
СОЛДАТ (подходя). Мы ведь тоже в ярости, но наша ярость медлительнее. Надо поднести пулемет и установить его на место. Обслуживать его. И наблюдать за местностью. Мы тоже бунтуем, но наш бунт весомей. Вы можете петь, отплясывая вокруг нас, а мы — мы должны охранять ваши танцы, вальсы и твои оскорбления.
Хочет забрать насос, но Омму не отдает.
САЛЕМ. Он прав. И даже твоя ругань скоро иссякнет. Поток становится все слабее.
ОММУ (поднимая голову). Я старею?