СОЛДАТ (с грустью). Я умру раньше тебя, значит — я старше. (Помолчав.) Надувай скорее его камеры. Не хочу я оставаться под дождем.
ОММУ (иронично). Беспокоишься за свою красивую форму…
СОЛДАТ (удаляясь и направляясь в укрытие). Это тоже. Дерешься хуже, когда одет в лохмотья. (Внезапно раздражаясь.) А еще дерешься хуже, когда у тебя мерзкая рожа и ты меньше нравишься девчонкам. (С яростью.) И если люди должны завидовать нашей смерти, надо, чтобы то, как мы идем на смерть, стало предметом зависти!..
ОММУ (орет). Кадиджа!..
САЛЕМ. Мы сейчас промокнем, оставь велосипед. (Берет велосипед за руль.)
ОММУ. Слаба я на голосовые связки, завтра утром обязательно буду кашлять. Но Кадиджа говорила именно то, что надо говорить…
Внизу, в борделе — входит солдат, заходит за ширму, Малика следует за ним туда. Варда кажется все более и более злой.
МАЛИКА (прежде чем уйти). Если он обрушится на меня, вернусь вся мокрая!
САЛЕМ (выходя со своим велосипедом в руках). Не забывай, что она говорила это уже после смерти. При жизни она бы не посмела.
Омму не решается отвечать.
Поторопись, я мокну.
СОЛДАТ (кричит). Чтобы защищать что? Да всего лишь твою тупость, старуха. Всего лишь твою милую… милую… ласковую и светлую тупость…
ОММУ (иронично). Она что же, такая ценная?
Она кашляет.
Им удается укрыться, и они дрожат от холода в ожидании, пока дождь не перестанет, вплоть до конца сцены.
ВАРДА (снова разглядывая себя). Где то время, зеркальце, когда я могла разглядывать себя часами, зевая? Где те мужчины, которые глядели, как я себя разглядываю, не осмеливаясь даже дышать? Теперь мы все в трудах.
Арабский солдат выходит, причесываясь. Возвращается, завязывая пояс, Малика.
МАЛИКА. Он был весь в крови… Пришью к своему поясу крючки. (Шьет.)
ВАРДА. Тебе с твоей резвостью надо было стать швейной машинкой. Далеко было, целая Сахара, между мной, Вардой, и самой презираемой женщиной деревни, между мной и Лейлой. Начальник батальона колониальной артиллерии — рассказываю тебе о событиях годичной давности — пришел однажды после обеда, и надо было пришить ему три пуговицы: он сам своими толстыми пальцами в перстнях чинил свою ширинку, а я не умела. Сегодня умею. Пососать нитку, вдеть в иголку, пришить заплату, по ткани срезать… В мясной лавке и в бакалее со мной здороваются… Я все меньше и меньше что-то из себя представляю… Вокруг себя, своими же руками, я построила бардак. Камень за камнем вы разрушаете меня, чтобы добраться до сердца…
СОЛДАТ (в порыве мужской лихости). Пока будут солдаты, будут и шлюхи.
И тут из правой кулисы появляется Джемиля, с небольшой сумкой в руках.
ДЖЕМИЛЯ (положив сумку). Я из Маянса, гарнизонного городка. У меня мало что туго набит корсет, у меня еще и ляжки и передок крепок. И живуч, ведь обрабатывали его на койке жесткой, что твоя церковная скамья, солдаты-англичане, американцы, немцы, русские, поляки, сенегальцы… (Глядя на лохмотья Варды.) Здесь что, драка даже в борделе?
ВАРДА (с яростью). Здесь — здесь любовь в бардаке.
Вверху появляется Кади, пришедший из левой кулисы. Он выйдет через задник, но до того.
ОММУ. Как так, Кади? Под дождь! Прекрасно же оно будет, твое прекрасное правосудие, которое ты сделаешь таким прекрасным…
КАДИ (смеясь). Да туда его растуда, это правосудие, если я его для вас сделал таким прекрасным. Делайте с ним что хотите.
ОММУ. Оно ж твое…
КАДИ (смеясь). Больше не мое. Вещи перестают принадлежать тем, кто смог их сделать прекраснее. Освободившиеся, освобожденные, прыткие, они удирают и отправляются жить восвояси, на ком, на чем, как жить — мне наплевать и мне насрать…
Женщины отвечают взрывами хохота.
Став лучше и красивее, ловки и окрыленны, они с признательностью оставляют того, кто сделал их лучше. А с их уходом — больше ничего, голяк, зеро, хана! (Смеется.)
И тут становится слышно, как вдалеке, словно где-то в полях, насвистывают марш. Персонажи у края водопоя и в борделе поднимают головы, как бы глядя куда-то очень далеко и ввысь. Тут сзади ширмы второго плана появляются еще ширмы, покрытые непристойными рисунками, и солдаты, их рисующие.