КАДИДЖА. Не двигайся. (Остальным.) Вы-то, надеюсь, будете плакать как надо. И стонать достаточно протяжно и сильно. Вибрирующим голосом, странным. Не дыша. Этот умерший — не такой, как другие.
ХАБИБА. Что в нем такого особо хорошего, сейчас, когда он умер?
Мать хохочет.
КАДИДЖА (строго). Нам велели оплакивать умершего, который больше чем обыкновенный мертвец. Будем плакать и стонать.
Четыре женщины выходят, отступая в глубь сцены, оставив Мать одну, в глубине сцены, слева.
ШИХА. Хорошая причина. Когда мой сын Абдалла отказывается давать мне объяснения, в первый момент мне неприятно, но потом я успокаиваюсь…
Мать снова хохочет.
…и мне нравится, когда мне велят смеяться или плакать неизвестно по какому поводу. Мои мужчины хотят, чтобы мой смех и плач звучали красиво. Ведь у меня нет ни огорчений (у них все огорчения), ни радостей. Я могу выполнять свою работу… с кротостью…
МАТЬ (вдруг придя в ярость, повернувшись к зрителям). С кротостью! Убирайтесь! Проводите кротость на кладбище, а я вам говорю, что сегодня, когда наступит ночь, если вы не придете на площадь, я, хоть хромая, хоть пополам согнувшись, приду под луной в ваши жилища. И если вы будете спать, я заставлю вас воровать во сне, эскалопы и кур, всю ночь напролет. Я вам повторю по сто двадцать семь раз сто двадцать семь ругательств, и каждое будет так прекрасно, что они озарят вас, сударыни…
Женщины исчезли. Мать оборачивается и только тогда замечает, что их нет.
Какое-то время она в замешательстве бродит вокруг сцены, будто сдерживая в себе нерастраченную энергию, затем вдруг, уперев руки в бока и раскорячив ноги, развернувшись в сторону правой кулисы, где исчезли женщины, она извергает из себя многоголосый лай, словно лает целая свора.
Входит Лейла и присоединяется к ней.
Они на несколько секунд затихают, и из-за кулис, куда ушли женщины, слышится мычание коров. Мать и Лейла снова начинают лаять, затем снова останавливаются: и опять вдалеке раздается мычание и топот копыт целого стада. Мать и Лейла вглядываются в кулисы, затем переводят взгляд на потолок. Топот продолжается. Становится менее различимым. Наверху справа появляется огромная луна. Тишина. Мать оборачивается и, увидев Лейлу, начинает на нее лаять, и вдруг женщины превращаются в двух собак, готовых разорвать друг друга. Луна начинает перемещаться и исчезает. На ее месте появляется другая ширма, более высокая, чем предыдущая, она медленно выдвигается на сцену вместе с черной эстрадой. Следующая сцена таким образом будет играться на двухметровой высоте по отношению к уровню пола. Нижняя ширма, изображающая площадь, вдвигается в кулисы. Мать и Лейла продолжают лаять. Ярко освещена только верхняя ширма. Мать и Лейла — в полумраке.
Комментарии к шестой картине
Актрисы должны играть эту сцену по-клоунски, даже если в ней удастся добиться высшего драматического накала: то есть, несмотря на серьезность проклятий, произносимых Матерью и женщинами, зрители должны чувствовать, что это всего лишь игра.
Актрисы должны произносить свои реплики так, словно каждая из них в любой момент готова прыснуть от смеха.
Думаю, трагедию можно описать следующим образом: смех сквозь слезы отсылает нас к первородному смеху, то есть к мыслям о смерти.
В этой сцене у всех женщин должны быть потрепанные, возможно даже совсем ветхие, зонтики, похожие на паутину.
Мать в своих лиловых лохмотьях должна выглядеть агрессивной и уверенной в себе.
Картина седьмая
Ширма представляет собой четыре полотнища цвета известки. В ней вырезано окно. За окном — солнце. Перед ширмой на столике — огромный Коран. Название его напечатано латинским шрифтом. Над Кораном подвешена зажженная лампочка.
Одежда Женщины: зеленое шелковое платье.
Чиновник: традиционная белая накидка. Европейский черный пиджак. Зеленый тюрбан.
Флейтист: желтые штаны. Обнаженный торс, босые ноги.
Голубая каскетка.
Человек, который пописал: черные брюки, зеленые ботинки, розовый пиджак.
Полицейский: белая форма.
Кади-Судья: традиционная алжирская одежда голубого цвета, бледно-розовый тюрбан.