Писатель.
Да, мне об этом докладывали. (Любови.) А что, милая, поджилочки у вас трепещут? Дайте посмотреть... Я в молодости влюбился в одну барышню исключительно из-за ее поджилочек.
Любовь.
Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.
Писатель.
Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.
Николадзе.
Что такое? Я ничего не понимаю... Какая дура? Какой убийца? Что случилось?
Писатель.
За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.
Элеонора Шнап (к Николадзе).
О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.
Вагабундова.
Нет, я.
Очередь моя.
Элеонора Шнап.
Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь.
Любовь.
Мамочка, пожалуйста.
Антонина Павловна.
Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, но теперь я при вас что-то не смею.
Писатель.
Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.
Антонина Павловна.
Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.
Писатель.
Ну, читайте. Послушаем.
Антонина Павловна.
Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".
Писатель.
Воскресающий лебедь... умирающий Лазарь... Смерть вторая и заключительная... А, неплохо...
Антонина Павловна.
Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.
Писатель.
Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.
Трощейкин (появляется в дверях и оттуда).
Люба, на минутку.
Любовь.
Иди сюда, Алеша.
Трощейкин.
Люба!
Любовь.
Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.
Трощейкин.
Как знаешь.
Входит с Куприковым и репортером. Куприков -- трафаретно-живописный живописец, в плечистом пиджаке и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке. Репортер -- молодой человек с пробором и вечным пером.
Вот это Игорь Олегович Куприков. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от "Солнца": интервьюировать.
Куприков (Любови).
Честь имею... Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.
Вагабундова.
Ах, это интересно! Расскажите, что вам известно!
Тетя Женя.
Вот теперь... Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же... Господин Куприков, Алеша, -- вот мой муж тоже...
Дядя Поль.
Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета "скорой помощи", справа же мчалась велосипедистка -- довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.
Писатель.
Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.
Вера.
Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.
Тетя Женя.
Не понимаю, в чем дело... Что-то в нем испортилось.
Куприков (Писателю).
Разрешите?
Писатель.
Слово предоставляется художнику Куприкову.
Любовь (мужу).
Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привел этого репортера с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.
Трощейкин.
Что я могу... Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (Гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?
Все смотрят на часы.
Писатель.
Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.
Куприков.
Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.
Писатель.
Да ну?
Куприков.
Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.
Писатель.
Хорошо... браво...
Куприков.
Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал -- уже, впрочем, потемневшие -инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.
Писатель.
Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?
Куприков.
Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.
Трощейкин.
Да! Но какие, какие?
Писатель.
"Зад, -- как сказал бы Шекспир, -- зад из зык вещан". (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?
Репортер.
Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?
Любовь.
Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?
Репортер.
Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?
Писатель.
Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка... словом, не советую.
Антонина Павловна.
Если позволите, я начну...
Писатель (репортеру).
У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.
Антонина Павловна.
Петр Николаевич, позволяете?
Писатель.
Просим. Внимание, господа.
Антонина Павловна.
"Первые лучи солнца...". Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали... "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое...".
Входят Ревшин и Мешаев: румяный блондин с букетом таких же роз.
Ревшин.
Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал... Дайте...
Любовь.
Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.
Мешаев.
Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.
Несколько голосов.
Что случилось? Говорите! Это интересно!
Мешаев.
Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!