После отъезда Паулуччи Император собрал приближенных генералов и спросил у них, что они думают о суждениях маркиза. Все отвечали: «Государь, он прав». — «Но почему вы не говорили мне сего раньше?» — «Государь, мы не смели». Один из сих господ, набравшись храбрости, сказал: «Государь, одно ваше присутствие выводит из строя 50.000 человек, ибо нужно никак не менее только для охраны вашей персоны». После чего Император уехал (Полоцк, 6/18 июня) и направился в Москву. <. .)
Возвратившись сюда, Император отозвал Паулуччи из Новгорода. Он видится с ним каждый день. Сей государь не имеет себе равных, его терпение, его рассудительность, желание знать правду, готовность все простить, даже то, что может возмущать личное чувство, —всё выше всяких похвал. Может быть, он не столь великолепен в исполнении, но вина здесь тех, кто своими обманами сделали его подозрительным и нерешительным. Я еще не знаю, останется ли маркиз Паулуччи при нем в качестве конфиденциального советника или же будет послан к армии. Сейчас не может быть и речи о том, чтобы Император в ближайшее время вернулся в действующую армию; так говорят теперь при дворе. Но если все-таки это случится, следует ожидать величайших несчастий, ибо нет человека, который мог бы хуже противустоять Наполеону. Возвращаюсь, однако, к войне.
Когда сделался известен чисто оборонительный план, я сидел в Полоцке без какого-либо общества и без писем, ожидая с величайшим беспокойством мою жену и дочерей, которые так и не смогли выехать. <. .)
Теперь все ждут битвы при Смоленске; по всей видимости, это будут для той или другой стороны новые Канны, и, признаюсь, я не могу думать о сем без содрогания. Мы увидим, на что способна холодная посредственность Барклая вкупе со старосветским духом Беннигсена и бурной простотою князя Багратиона. Горе Европе, ежели карта сия будет бита! Как мне представляется, французы решительно слабее в кавалерии, но более всего надеюсь я на русский штык и суворовское Stopai (вперед!). <. .)
Я боюсь даже помыслйть о последствиях проигранной битвы за Смоленск. Но, с другой стороны, следует признать, что великий человек поставил на страшную карту: если он потерпит поражение в сей баталии, его характер, никогда не уступающий, повлечет и к следующему проигрышу, и что тогда он будет делать, имея перед собою разъяренную армию и казаков в придачу? Таково одно из приятнейших предположений, однако собственные наши ошибки могут помочь ему и в сем случае. Повсюду, где нет настоящего командования, ждать успеха — это все равно что рассчитывать на чудо. Может быть, в конце концов согласятся с давнишней моей мыслью, каковая сейчас входит в моду, чтобы сделать Кутузова фельдмаршалом и устранить тем самым все иные претензии, а генерал-квартирмейстером при нем поставить Паулуч- чи. Оба сии персонажа хорошо понимают друг друга, а Кутузов весьма хорош, если, конечно, Императора не будет в армии; иначе ■он обратится просто в царедворца, думающего лишь об угождении повелителю, а не о войне. Таковой характер особливо опасен в России, где влияние государя совсем иное, чем в других странах. В некотором смысле, г-н Граф, можно сказать, что все люди одинаковы и в то же время все они различны. Уважение к власти, например, есть везде, ибо оно необходимо и составляет ту основу, без коей не мог бы вращаться политический механизм; но'повсюду чувство, сие имеет свое особливое выражение. Здесь это немота, хранящаяся со времен древности. Если, предположив невозможное, представить себе, что у российского Императора явится фантазия сжечь Санкт-Петербург, никому и в голову не придет сказать ему, что сие повлечет за собой некоторые неудобства, что .даже в здешнем холодном климате не нужен такой жар, что могут полопаться стекла, перепугаются дамы, закоптятся ковры и т. д.; об этом не может быть и речи; в крайнем случае монарха могут убить (сие, как известно, не есть признак неуважения), но возражать ему никак не принято. Судите сами, г-н Граф, о влиянии такового характера нации на войну. Империя подвергается величайшей опасности, но вот уже два месяца ни один русский офицер не смеет сказать своему повелителю: «Вы погибнете». Они не воспрепятствовали бы отступлению к Дриссе, ежели не помешал бы сему итальянский офицер, приехавший из Модены. Ваше Превосходительство, как и весь свет, знает, конечно, что доблестный Кутузов проиграл Аустерлицкую баталию; на самом же деле он повинен в сем не более, нежели вы или я; он не проиграл ее, а дал проиграть. Когда Император решил сражаться противу всех правил военного искусства, Кутузов пришел накануне ночью к обер- гофмейстеру графу Толстому и сказал: «Граф, вы близки к государю, прошу вас, помешайте ему дать сражение, мы непременно ■будем биты». Но обер-гофмейстер почти послал его к черту: «Я занимаюсь рисом и пулярками, а война — дело ваше». Оба поостереглись открыть глаза Императору. Для сего они были слишком хорошие подданные. <...)