Есть и другие, еще худшие признаки. Я хорошо знаю из истории, что все может перемениться, и даже очень быстро, но ведь тот дух, который так нам нужен, еще и не родился. <...)
Сын мой теперь вместе со мной уже полтора месяца; его начальник (адмирал Чичагов) пока ничего не говорит ему о возвращении, да и сам он неизвестно где теперь находится. Это какой-то исторический, политический и военный роман одновременно, но описывать все было бы слишком долго. Дорогой мой Родольф после шести баталий привез себя к нам в полной целости. Как я уже писал, при Бородине смерть вплотную приблизилась к нему. Между Борисовом и Вильной он отморозил ногу, но благодаря тому, что лечили его по всем правилам искусства, осталось лишь некоторое онемение, каковое, надеюсь, должно пройти, хотя и не безболезненно, во время летних жаров. Он весьма благодарен вам за память и опять поручает передать для вас тысячу поклонов.
Брат мой теперь при главной императорской квартире, куда он был нарочито вызван. Мне неведомо, ни что намереваются делать, ни вообще что будет дальше. Вступят ли во Францию? В таковом случае Король может послать вас для сохранения его владений. Ну, а если не войдут, и Наполеон будет сидеть тихо? Что, тогда позволят ему выжидать под защитою крепостей, пока не подрастут новые рекруты? Или, может быть, он даст еще одно сражение? Да и проиграет ли? А насколько все будет осложнено нашими неподражаемыми австрияками, которых Эпименид1 и апостол Павел2 почтили бы, я думаю, такими стихами, которые я не решился бы перевести вам, ибо нельзя злословить о великих мира сего, даже апостолических3. <...)
Эпименид (VII—VI вв. до н. э.)—полулегендарный греческий мудрец, прорицатель и поэт.
2 Павел (? — ок. 65 н. э.)—апостол, родившийся в Иудее, но проповеды- вавший среди язычников.
3 Апостолическое Величество — титул королей Венгрии, перешедший в 1758 г. к австрийским императорам.
148. ГРАФУ де БЛАКА
4 МАЯ 1813 г.
Любезнейший Граф,
2/14 прошлого месяца написал я вам одно из убийственных моих посланий, столь длинных, по нашему изящному выражению, как день без хлеба, а сегодня царапаю на скорую руку несколько строчек в качестве постскриптума. <...)
Я не пишу более ни о каких новостях, ибо отныне вам куда способнее получать их, чем мне. Вот мы уже и за Везером, однако в конечном счете все зависит от самих французов. Какая сила сможет низвергнуть Наполеона, если миллионы безумцев согласятся защищать его? Ну, выгонят его из Германии и даже из Италии; что с того! Ему останется вся мощь, бывшая в распоряжении Людовика XIV, да еще на пятую часть большая. Он укроется за стенами крепостей и будет ждать, пока подрастет новое поколение, чтобы начать все сначала. «Карфаген должен быть разрушен», — говорил Катон в конце каждой своей речи. Нам же остается переменить здесь лишь одно слово. И при умелых действиях сие будет возможно. Надобно запастись деньгами, терпением и согласием, дабы стоять на границах Франции и не давать ему возможности получать деньги. Если к сему присовокупить надлежащие переговоры, можно ожидать многого. На этом, любезный Граф, я нежно обнимаю вас с повелением сохранять доброе здравие.
Весь ваш, достойный друг мой.
149. КОРОЛЮ ВИКТОРУ ЭММАНУИЛУ I
2 (14) ИЮНЯ 1813 г.
<...) После всего, что было написано о кампании 1812 года, может показаться, будто предмет сей уже исчерпан; на самом же деле он в некоторых отношениях едва затронут, например, касательно нравственного значения сих великих событий, мало кому известных в других странах. Когда-нибудь истинной истории сей кампании будет посвящена целая книга, здесь же можно наспех положить на бумагу лишь некоторые соображения.
Когда Российский Император уезжал из Дриссы1 от армии, побуждаемый к сему прежде всего настояниями маркиза Паулуччи, он сказал генералу Барклаю-де-Толли: «Генерал, помните, у меня нет другой армии». Что можно было сделать после такового наставления? Чем рисковать? — С другой стороны, Великий Князь* Константин сначала доблестно предложил самого себя, дабы просить у Наполеона мира, а потом приехал в столицу и везде говорил, «что армии более не существует и наилучший выход—любой ценой добиваться прекращения войны». Император велел нам упаковывать вещи и сам тоже занялся этим. Все дворцы, все коллегии, все общественные учреждения опустели. Для людей и движимой собственности не хватало ни барок, ни экипажей, ни лошадей. Наполеон прекрасно знал все это. И кто бы мог упрекнуть его в самонадеянности?