Но ведь все они до последнего человека должны были погибнуть на Березине. Однако эгоизм и зависть решили иначе. Следствия преступных сих интриг уже сегодня весьма ощутительны. Дай Бог, чтобы не оказались они для нас и вовсе пагубными.
Великие сии свершения показали в то же время и всю силу предрассудков, подкрепляемых духом нетерпимости и национальной кичливостью. Сия последняя непременно желала иметь своего героя, и он был сотворен точно так же, как сколачивают ящик или шьют туфлю; ей надобен был козел отпущения за все свершившееся зло, и его тоже отыскали. Нет ничего более заурядного, нежели кампания, проделанная Кутузовым, хотя некоторые ее части и претендуют на то, чтобы войти в историю. В последние дни жизни он был осыпан почестями. Смерть настигла фельдмаршала в нескольких верстах от Дрездена; останки его перевезли сюда и погребли в Казанском соборе (невиданная доселе честь). Ему будет поставлен памятник. Но если предположить, что человек этот предстал бы перед одним из наших военных советов или английским трибуналом, кто мог бы поручиться за его голову? Чичагов, напротив, не совершил ни единой ошибки, всегда оказывался там, где ему надлежало быть, и наносил страшные удары врагам отечества; однако же именно отечество отвергло его и, ничего не желая знать, обвиняет в том, что он упустил неприятеля.
Адмирал принял все сии несправедливости с природным своим высокомерием и непреклонностию. Он хотел вынудить Императора заявить свое мнение и публично воздать ему должное. Но для Императора сие просто физически невозможно. Это означало бы низвержение идола всей нации; пришлось бы обидеть Витгенштейна, у которого были свои минуты слабости, но который, тем не менее, порядочнейший человек, да и сам Чичагов отнюдь не порвал с ним. Император добр и благодаря немецкому своему происхождению более зрел, нежели его народ, досконально ему известный. Ежели бы встал он противу всех в теперешнее время и поддержал Чичагова, то оказался бы в трудном положении. Чичагов не желает понимать это и посему оставил службу, рапортовавшись больным (таковы здесь требования этикета). Он приехал сюда с поднятой головой и чувствует себя вполне непринужденно, довольствуясь обществом нескольких друзей, сохранивших искреннюю к нему привязанность. Я бываю у него ни чаще, ни реже, чем прежде, и всякий раз твержу о крайнем своем сожалении видеть не у дел столько добрых качеств лишь по причине неуступчивого характера и вследствие совершенно несущественных резонов. Адмирал выслушивает меня, но ничуть не меняется. Как он написал Императору, болезнь его никогда не излечится, однако кто знает, что он напишет еще и какая участь ждет его в будущем?
Среди всех сих бурь и треволнений Император воистину восхищает меня. Он принес колоссальные жерты, преодолел ужасающие трудности, с ловкостию утихомирил самые раздражительные страсти. Не сомневаюсь, что ему пришлось пойти на многое противу собственной натуры и собственных убеждений. Но именно это и достойно восхищения. Что, в сущности, мог он сделать? Во всем свете немало говорится о необъятной власти Российского Императора; при этом забывают, что наименее могуществен тот государь, который может все. Пошлость никогда не избавится от мании судить монархов по тому, что они могут сделать, а не по тому, что для них невозможно. Видя, как султан или царь велят ради собственного своего изволения отрубить человеку голову, говорят: «О, сколь он могуществен!», а надо бы говорить: «О, насколько же он слаб!», ведь завтра его самого могут удавить. Жестокость принимают за силу, однако же они различаются подобно нежным тонам от жухлых. При желании легко доказать, что Король, наш повелитель, и другие настоящие государи несравненно более самодержавны и независимы, нежели Российский Император, для которого, быть может, еще долго останется невозможным отдать справедливость адмиралу, сколь бы сам он того ни желал.