Относительно духовенства вполне согласен с вами. Я неоднократно беседовал о сем интересном предмете с разумнейшими из ваших соотечественников. На мой взгляд, нет большой разницы между попом и трубой органа: оба только поют и ничего более. Часто спрашивал я у просвещенных ваших мужей, как цивилизовать духовенство, ввести его в общество, изгладить встречающую его недоброжелательность и сделать его полезным для образования, общественной морали и пр. Все разделяют мое желание, но никто не подает никакой надежды. Вы хотите приблизить духовенство ваше к Боссюэ и Фенелону, дай-то Бог. Но не мне говорить вам, что с поразительной неуклонностью движемся в прямо противуположном направлении.
Если говорить о Библейском Обществе, то как же вы до сих пор не поняли, что это орудие протестантов, а вернее, социниан, которое весьма пугает даже Англиканскую Церковь и от которого сия последняя весьма хотела бы избавиться? Здесь, как и во многом другом, иностранцы просто дурачат вас. Говорят о громадном успехе Библейского Общества. Какое ребячество! Неужели размножение переводов Библии увеличивает число христиан?
Ежели образовалось бы общество по выкупу и сожиганию всех переводов Библии на народные языки, у меня возникло бы жестокое искушение вступить в оное.
Но, кажется, я все время опровергаю вас; надеюсь, вы простите мне это. Уж лучше слегка в чем-нибудь завраться, чем совсем ничего не сказать вам.
Вы внушаете мне отложить печали. Совет хорош, вроде такого: «Не болейте горячкой». Правда, в последнем случае я мог бы ответить вам: «Дайте мне тогда хины». Но на ваше пожелание можно лишь возразить: «А где лекарство?» <...)
181. ГРАФУ де ВАЛЕЗУ
4(16) ФЕВРАЛЯ 1816 г.
Я употребил все мои усилия, г-н Граф, дабы понять из письма, коим Его Величество удостоил меня, именно то, что вам удалось прочесть в нем. Но при всем своем желании и приложенных стараниях я уразумел только одно: «Нет». Надеюсь, все дело в неумении моем читать, и Ваше Превосходительство вскоре будет иметь возможность посмеяться надо мной. Насмешки ваши будут мне крайне приятны, если Его Величество снизойдет сделать хоть что-нибудь для меня. А пока, г-н Граф, привезенный курьером остаток моего жалованья в луидорах я вынужден был продать на вес, дабы отдать 6.000 рублей своего старого долга княгине Белосельской. Уже три раза манкировал я приемами во дворце. Однако все эти свадьбы и празднества просто уничтожили меня. Я объяснил это графу Каподистрии, который вполне понимает мое положение. То, что я перестал принимать у себя, отнюдь не доставляет мне удовольствия; пришлось прекратить множество знакомств и запереться дома, обрекши себя на небытие. Но все-таки надобно хоть что-то предпринять. Вместо фраз про «расстройство финансов и сожалений Его Величества о невозможности улучшить мое подожение» и все прочее казенное словотворчество, не имеющее ничего общего с истиной, я прошу Ваше Превосходительство ответить на следующее: что я должен теперь делать, поелику собственность моя конфискована старыми нашими врагами, сбережения — собственным моим Повелителем, а жалованья мне достает в лучшем случае на две трети года? И что бы сделали вы, г-н Граф, на моем месте? Вот в чем вопрос, все остальное не имеет никакого значения.
Сын мой невыносимо осложняет мое положение. Первоначально желал я, несмотря на самые мрачные признаки, чтобы никогда не оставлял он службу Его Величества. Но поелику совершенно обязательно надобен был чин, я обратился к Его Величеству, надеясь по скромности просьбы на успех, и, распростершись ниц в пыли, умолял хоть о каком-нибудь почетном сардинском чине, если уж Его Величество не удостаивает нас большего.
Вообразите мое удивление, когда прочел я в нарочито лаконичном ответе, что сие никак невозможно! Оказывается, во время Революции монарх не может дать чин сыну посланника своего при самом могущественном из дружественных государей, того посланника, который разделил участь своего короля и все потерял!
Вот каков был истинный смысл написанного, и уже не оставалось места для рассуждений, а посему обратился я к Его Императорскому Величеству, который нашел возможным сразу сделать сына моего офицером Кавалергардского полка. Сражаясь за Российского Императора, сражался он и за своего повелителя, следовательно, был на своем месте. Но теперь, когда трон восстановлен, что делать ему в чужеземной службе? По правде говоря, мне все сие непонятно. В отношении себя самого готов я был даже умереть здесь, но отнюдь не потому, что не предпочитаю моего Короля и мое отечество, но лишь вследствие, некоторой живости моего пера, какой-то непонятной боязни людей, легкомысленности и отвращения к интригам зависти. Однако в таких делах уходящие должны советоваться с теми, кто придет после них, и я часто спрашивал сына моего о его намерениях, он же сохранял всегда неизменную решимость как можно скорее возвратиться на службу своего повелителя. Особливо после его поездки в Пьемонт не переставал он докучать мне этим, ибо молодое сердце не получило еще столько ран, как мое. Он полон надежд и стоит на верном пути, от коего я никак не могу его отвращать. Может быть, Его Величество найдет возможным удовлетворить нас обоих на поприще дипломатически и решить таким образом две неразделимых участи, ибо только вместе мы можем или оставаться здесь, или переменить место.