У>§е давно все мои желания ограничивались тем, чтобы завершить именно здесь свои дни. Я возымел величайшую привязанность к особе Его Императорского Величества и к тому же совершенно привык к этой стране, где у меня образовались многочисленные связи. Чувства преданности и благодарности к Российскому Императору остаются прежними, однако прошлый декабрь совершенно переменил мое положение. Уже само то, что я оказался под подозрением, вызывает беспокойство и стеснение, которые отравляют жизнь. Во всех странах, а здесь особенно, между монархом и иностранным посланником не должно быть ни малейшего облака. Мне кажется, что теперь те католики, которых связывало с иезуитами лишь чувство уважения, представляются Императору какой-то подозрительной сектой.
Во всех вещах сего мира есть неудобства, и монархия, являющаяся высшей драгоценностью, имеет свои собственные. С одной стороны, величие государя не допускает не только что возражений, но и каких-то иных мнений; с другой, он не может и, осмелюсь сказать, не должен искать советов в книгах, поелику время монархов принадлежит народам. Кто же откроет ему глаза там, где страсти и заблуждения наперебой стараются сбить его с толку? Для меня здесь мало надежды. А посему подозрения останутся, и сего одного уже достаточно, чтобы я почтительнейше настаивал на моем отзыве, особливо имея в виду полную невозможность моего здесь пребывания в нынешних условиях. Могу поклясться перед Богом, что ежели представился бы мне выбор: возместить детям моим все ими потерянное, а самому при этом быть заключенным до конца дней в крепости или же продолжать здешнюю мою жизнь — я ни минуты не колебался бы. Дабы отстранить от сказанного мною даже тень подозрения в преувеличении, каковое мне всегда отвратительно, имею присовокупить следующее.
Португальский посланник получает сто тысяч пьемонтских ливров, баварский — 80.000, не считая больших привилегий, а вюр- тембергский — 80.000 рублей. <. .) При этом живет он один, без семейства.
Я говорю все это лишь для того, чтобы показать отнюдь не тяжесть, но нелепость моего положения. <...)
185. АРХИЕПИСКОПУ РАГУЗСКОМУ МОНСЕНЬЕРУ СЕВЕРОЛИ
(ЯНВАРЬ —ФЕВРАЛЬ 1816 г.)
Ваше Высокопреосвященство,
С католической Церковью Санкт-Петербурга все кончено. Церковь сия, столь прекрасная, столь благоустроенная, столь процветающая, исчезла в единое мгновение. Зловещее предчувствие, выраженное в постскриптуме последнего моего письма, оказалось вполне основательным: через двадцать дней разразилась гроза. Самое печальное то, что ее легко можно было предотвратить; вызвана же она была несколькими причинами. Во-первых, орден иезуитов сделался польским. Итальянцы, французы, немцы ничего или почти ничего не значат. А польская наций, к несчастию, пришла в совершенный упадок, и хотя польские иезуиты несравненно выше .мирских своих сограждан, все-такие не приходится искать среди них новых Бертье1, Невилля2, Босковича3, Беттинелли4 и т. д. и т. д. Во-вторых, преподобный отец генерал, которого я знаю и глубоко почитаю, безупречен в отношении святости, но в политике, проницательности и силе ума не стоит вровень с требованиями обстоятельства, для чего надобны такие головы, как Грубер5 или Аквавива6. Допущены такие оплошности и при обращениях, которые делались с неуместной поспешностию и слишком открыто. Наконец, эти господа позволили ревностности к своему Ордену увлечь и ослепить себя. Не видя опасности, они полагали, что пришло их время и уже пали все преграды. Воистину множественность и быстрота этих обращений среди высшего общества являли собой великолепное зрелище, но в то же время и для правительства было невозможно не обеспокоиться. Однако, я полагаю, оно не нанесло бы столь быстрого удара, ежели бы его не подталкивала и не возбуждала сильная и озлобленная до бешенства партия. Сам я также оказался захваченным сей бурей, чему было несколько причин. Во-первых, меня связывали узы дружбы с несколькими самыми выдающимися особами новой Церкви еще задолго до последних событий, а когда явилась опасность, я почел недостойным запереть перед ними свою дверь. Во-вторых, министр вероисповеданий князь Александр Голицын страшно зол на нас и не знаю почему считает меня главною опорою фанатизма. Правда, я никогда ни от кого не скрывал, что не вижу совершенно ничего общего между католицизмом и деизмом. И, наконец, Император счел необходимым поручить одному из своих министров сказать мне о дошедших до него подозрениях. Я просил сего министра заверить Его Императорское Величество, что никогда не совращал в иную веру ни единого из его подданных, но если некоторые из них случайно были откровенны со мною, то ни честь, ни совесть не позволяли мне отговаривать их. Вскорости случай помог изустно повторить сие самому Императору. Дело благополучно' уладилось, но все-таки я не могу поручиться, что в императорском сердце не осталось хотя бы на некоторое время какого- либо злопамятства7 Мне доподлинно известно о всяческих небылицах, кои наговаривали ему, но меня сие мало беспокоит. <. .)