95. КАВАЛЕРУ де РОССИ
17 (29) СЕНТЯБРЯ 1809 г.
<. .) Невероятное печатание денег, вызванное войнами в чужих краях, и приостановление торговли из-за войны с Англией каждый день усиливает внутренние тяготы, я бы даже сказал, внутреннюю чахотку, съедающую нас. Нет никакого предела изготовлению бумажек и, следовательно, падению оных. Рубль упал до 28 или 29 су (с 72); те, у кого 10 рублей, 10 тысяч, 400 тысяч, все они с беспокойством заглядывают в свои шкатулки и, быть может, через три или четыре месяца окажутся в одинаковом положений. Бумажные деньги изъязвляют подобно раку: не имеющий ничего другого не имеет ничего. В Польше дела тоже плохи. Князю Голицыну1 пришлось самому ставить Французские Орлы2: грустное занятие. Войска его рассеяны по всей Галиции, и много дезертиров. Перед вступлении одного полка в Лемберг сбежал весь оркестр, а когда солдаты вошли в город, им пришлось маршировать перед теми же музыкантами, одетыми уже в польскую форму и открыто смеявшимися над русскими; трудно представить себе что-либо более отвратительное. Я долгое время полагал, будто народ, а особливо купцы настроены противу французов и даже собрал некоторые весьма поразительные сему свидетельства. Но теперь начинаю думать, что мог ошибаться и что в сих изъявлениях было много фальши. Дух века всецело тяготеет к независимости; приезды иностранцев, чтение зловредных книг, беспечность правительства, которое всеми силами содействует опасному просвещению, вполне возможно, и приведут к естественным из сего следствиям. Уже достоверно, что богатые купцы из крепостных (а именно здесь опасность) вели странные разговоры с моими слугами. Владелец нашего дома, принадлежащий именно к этому сословию, совсем недавно до небес превозносил моему камердинеру прочитанную им «Римскую историю», каковая, к сожалению, издана по-русски. «Prekrass, prekrass!» — говорил он с ?лубоким восхищением. (Это хорошо! Это очень хорошо!») Он уже воображает себя плебейским консулом, отнюдь не думая о тех рабах, которых так много было у римлян и которых использовали лишь как вьючных животных.
Император в глубине сердца чувствует неистребимое презрение к устройству своей державы, и чувство сие весьма сильно способствует духу нововведений: я подозреваю у него намерение учредить среднее состояние, некое подобие третьего сословия. Не думаю, что он большой друг нынешней системы чинов, каковую тоже хотел бы обновить. Сие заставляет содрогаться, поелику в сей стране нет никаких моральных устоев, которые дополняли бы и исправляли законы. Император весьма человечен и добр: он не любит ни пугать, ни огорчать людей, способен даже прощать личные обиды; к тому же противник роскоши, но не чуждается и полезных трат, благотворителен, почитает прямодушную честность и исполнен великих принципов всеобщей справедливости; но когда доходит до приложения оных и надобно действовать, он неудачлив. На всех его делах какое-то проклятие, и я не мог бы сказать, что именно здесь идет хорошо. Императора упрекают в подозрительности, каковая действительно развита в нем сверх всякой меры, но обвинители его должны бы взять в соображение, что ежели государь недоверчив к преданным ему людям, он, конечно, не прав, но ежели они не таковы, никто не может винить егс. Жалобщикам лучше бы оборотиться к собственной своей совести и вопросить, заслуживают ли они доверия Императора. <• •>
Нет другой такой страны, где было бы больше противуполож- ностей. Один скажет, что здесь последняя степень рабства, другой— что полная свобода, и оба будут правы.
Я часто говорю (и почитаю сие всеобщей истиной), что людей раздражают и беспокоят не удары сабли, а .булавочные уколы. Но в России не бывает булавочных уколов. Русскому отвратительны повседневные обязанности и мелочные правила, его обращение с другими такое же, какое хотел бы он видеть в отношении себя самого. В обыденной жизни он не встречает на своем пути никакой власти. Делай что хочешь — вот главный закон России; и без всякого преувеличения можно сказать, что здесь злоупотребляют свободой. Адмирал уехал в четверг 14-го и был через меру весел; когда они с моим братом расцеловались на прощание, он сказал: «Передайте сей поцелуй вашему брату». Жена его плакала. «Не огорчайтесь, она плачет от радости, покидая страну рабов», — сказал он. Брат мой отвечал ему: «Г-н адмирал, в чужих краях вам может быть еще хуже».
Хотя г-жа Нарышкина не пожелала пригласить французского посла к себе на праздник, он, тем не менее, позвал ее на свой, где, как мне говорили, было всего сто персон и где попала она в некую историю. Великий Князь Константин, как оно подобает великому тактику, танцевал в сапогах с длинными шпорами и в решающий момент вонзил оные столь глубоко в ее трен, что, несмотря на все старания участвовавших в сем танцевальном поединке, сторон, оба полегли на поле битвы в самых живописных позах. Таковое действо, заслужившее одобрение самых сведущих знатоков военного искусства, оказалось единственным развлечением. «а сем празднике, который в остальном, по общему убеждению, был порядочно скучен.