— Очкарик, — сказала я.
— Обзываться нехорошо, — отозвался Петька.
Мне было семь лет. Петьке было семь лет. Но я же говорю, что очень хорошо помню свое детство.
— Если деревья будут одеты в теплые листья зимой, их никто не пожалеет, — говорил Петька, и я ему верила. — Все будут думать, что им тепло, может быть, даже жарко. Летом, если они будут без листьев, их тоже не пожалеют — подумают, ага, они листочки-то скинули, потому что им жарко. Во-он видишь тот дом? Там живет дядька Витька, он летом тоже ходит в одних трусах. И никто его не жалеет.
Дом, в котором жил дядька Витька, был похож на дом, в котором жил Петька. Эти дома — одноэтажные, выбеленные поверх штукатурки — стояли по обе стороны дороги, по которой никто не ездил. В каждом жило по семье. Штукатурка треснула, и по пыльно-белым стенам Петькиного дома, как по коре деревьев, шел рисунок темных штрихов. Маленькие дворики у дома не были огорожены заборами, из земли криво торчали только колышки.
— А если их не будут жалеть, — продолжал Петька, — значит, и любить их не будут. Поэтому деревья специально одеваются наоборот.
— А зачем им, чтобы их жалели?
— Чтобы не рубили…
Ветер налетел на тряпку, надул ее, будто парус. Я еще не видела моря. Мы с семьей только что переехали из большого снежного города, сугробы в котором вырастали выше деревьев. В том городе редко светило солнце, но в нем был Горсад, зеленый летом, мелкая речка Ушайка, которую можно было перейти детскими ногами и снова вернуться со второго берега на первый. Перед домом лежали трамвайные пути, ходили трамваи, и все было понятно. В этот новый город зима не принесла снега. Ветер не оставлял в покое одежду, срывал шапки, но моя плюшевая держалась на пришитой к ней тугой резинке. Хотелось поскорее увидеть море.
— У дядьки Витьки на самой груди татуировка — фашистский орел… — Петька оглянулся на соседний дом и понизил голос.
Сидя в начале весны на подоконнике, я припоминаю дядьку Витьку и бледную татуировку на его опавшей груди. Когда-то крылья орла были туго натянуты, наверняка, были. Когда я впервые увидела дядьку Витьку, крылья уже одрябли и болтались на растянутой обвисшей коже. Летом дядька Витька ходил в длинных трусах, и никто его не жалел.
Я хотела сделать из дядьки Витьки отрицательного персонажа своего рассказа. Дядька Витька носил немецкого орла на груди, был алкоголиком, ходил в трусах, и Петька его боялся. Если главный герой Петька — положительный, то мне нужен и отрицательный, иначе читать будет неинтересно.
У дядьки Витьки была жена. Она каждый день подолгу стояла у окна их одноэтажного дома и смотрела на дорогу. Помню, как она тихо улыбалась нам из окна. С одной стороны у нее не хватало зубов. Когда дядька Витька бил ее худыми смуглыми кулаками, она молчала и по-прежнему улыбалась.
— Она недоразвитая, — сказал про нее Петька.
Он жил в этом городе дольше меня и знал больше.
Жена дядьки Витьки редко выходила из дома. Только однажды мы встретили ее на той дороге, по которой почти никто не ходил. Она шла в прозрачной ситцевой рубашке без рукавов, ее дряблые руки болтались. Седые волосы, ровно остриженные у плеч, спутались, потому что всегда дул ветер, закрыли лицо. Стоя у палисадника, в котором еще ничего не росло, мы думали, может быть, она вышла раздетой, желая, чтобы кто-нибудь ее пожалел. Но мы никак не могли пожалеть старую женщину с такими некрасивыми дряблыми руками.
Жена дядьки Витьки остановилась рядом с колышками, откинула седые волосы с лица, посмотрела на Петькино пальто, улыбнулась и ушла дальше по дороге. А дорога заканчивалась пыльной площадкой, посыпанной галькой с морского берега. Там был магазин «Колос», в котором дядька Витька подолгу стоял в очередях.
— Ты видела ее фингал? — спросил Петька.
Мы постояли еще в палисаднике, ожидая, когда она вернется. Все равно нам было нечего делать. Я ждала лета, чтобы увидеть море, а Петьку в этом городе уже давно ничего не интересовало.
Дядька Витька вел ее по дороге. Костлявыми пальцами сжимал дряблую руку своей жены у самой подмышки. Она шла и улыбалась, и, все еще стоя в палисаднике, мы слышали, как она что-то шептала в свои седые волосы.