Шестью болотными глазами смотрело в дом окно и встречало два круглых больших глаза, полных не то ужаса, не то смеха…
А ведь кровать так далеко от окна. Можно даже не спать, а не услышать… В ушах и так шумит, а к этому еще и гул и стук здесь, в доме, и там, за окном…
И он поставил кровать под самое окно.
Уже давно, приходя вечером домой, он еще в прихожей чиркал спичку и входил в комнату. Тут же зажигал свечу, которая всегда стояла у двери наготове, и осматривал все закоулки. Осматривался так, будто кто-то стоял за окном и смотрел на него. И только тогда уже светил лампу.
Теперь же он возвращался домой только ближе к ночи и лампу не зажигал совсем. Осмотревшись со свечой в комнате, он тотчас гасил ее и уже в темноте раздевался и шел в кровать.
Но с окна ни на миг не спускал глаз.
И бился в холодных цепях ужаса и не понимал, когда наступало утро.
Так проходили ночи.
Много прошло их. А может, и мало, но только они были так длинны, как вечность.
Спал лон или нет — сказать этого не мог. То было ни то, ни другое. В объятиях ужаса он не думал, а только дрожал и ждал.
И казалось, что так будет длиться без конца.
Ночью он слышал даже самые тихие звуки, и было их так много, что он уже не боялся их. И знал их так хорошо, что всегда услышал бы между ними малейший новый. Его только удивляло: откуда их столько берется ночью? Странно, что раньше он не слышал и одного подобного.
И когда однажды глухой ночью в однообразную музыку знакомых звуков вплелся новый, он сразу же поймал его и насторожился.
То был тихий, жалобный, скрежещущий писк, будто забытый котёнок бессильной лапкой молча царапал стекло.
Беззвучно он встал и сел на кровати. И в тот же миг услышал, как тихонько заскрежетало стекло и перед окном что-то мелькнуло, и тут же к нему просочился ручей свежего воздуха, полный чужих дворовых шепотов и сонных звуков.
А напротив приоткрывшейся щели появился силуэт человеческой головы.
Вечность или минута прошла — он не знал. Но не боялся и с интересом, словно спросонья, смотрел на круглый силуэт с двумя мутно блестящими пятнышками посередине.
А когда голова пролезла в окно и замерла в темноте — целый рой страшных криков поднялся от пальцев ног и буйной волной ударил в горло.
Но горло было крепко сжато холодной цепью ужаса, и ни малейшего звука не разнеслось по комнате. Только волосы на голове встали дыбом, как проволока, взъерошенные ручьем холодного, терпкого воздуха.
А перед глазами, как живые, встали перетянутые веревками, изрезанные ножом шеи.
Он хотел шевельнуть ногами, но не мог: они сливались с кроватью в единое целое. Только руки, как тени, бесшумно искали что-то во тьме.
Одна зацепилась за узкий ременный пояс, висевший на спинке кресла.
А голова еще больше продвинулась в дом, и ее профиль ясно виднелся на белой стене.
Молнией промелькнула в голове маленькая, из одной линии фигура, страшная, как смерть.
Ведь она была символом смерти.
И конец пояска, как змея, проскользнул сквозь пряжку, и символ смерти был уже в руках.
Одно быстрое незаметное движение — и ремень туго затянулся вокруг шеи в окне.
Что-то глухо булькнуло в пережатом горле… лязгнули разбитые стаканы… снаружи застучало в стену, будто кто быстро бил по ней ногами.
А он, уже не замечая никаких звуков, тянул за ремень все сильнее и сильнее.
Затем встал на кровати и застывшими руками затянул конец.
Времени не существовало. Только слышалось скрежетание стекла о пережатую шею.
А потом и это исчезло.
Тогда злоба, как взрыв пожара, обхватила его от темени до пят.
Он поднял ногу и что было сил ударил ту голову.
И еще, и еще, все больше впадая в ярость, он поднимал и опускал ногу.
И каждый раз в комнату падал хлопающий звук, словно кто-то чавкал большими отвисшими губами, и вяло качалась мертвая голова и злобно скрежетали кусочки стекла по затянутой веревкой шее.
Он как будто отрывал крепко привязанный мяч, не мог оторвать, и потому бил его от злости ногой.
Нога была мокрая и тупо ныла…
…Усталость свинцом придавила его темя. Он сел и, едва передвигаясь, привязал ремень к кровати и, не отнимая руки, упал на подушку. Не было уже ни страха, ни звука. Он спал, как мертвец.
Серая улыбка рассвета заиграла на пяти стеклах странного окна.
А на подоконнике лежала окровавленная голова с перевязанной ремнем и порезанной стеклом шеей.
И вылезшими глазами пристально всматривалась в скрюченного, сонного человека на истоптанной и окровавленной кровати.