Признанье
Порой, мой друг, и я кричу во сне.
Как бы в тюрьме, во сне, как плачут дети…
О чем печаль моя, — о звездной ли весне,
О счастье ли, где вечны звезды эти.
В угрюмом утре, — зимний тускл рассвет,
И в нищете, — поэтам лишь пристойной, —
Вдруг слышу крик и боль себе в ответ
На всей земле, для всех людей престольной.
И жизнь, восставшая не знаю как, тогда
На крыльях вдруг, в нетронутой надежде,
Звенит грозой и солнцем, чтоб всегда
Не знать покорности, привычной прежде.
В траурной рамке
За нее, должно быть, силой
Бились солнце и душа,
Время медлило, скользило,
Темнотой в углах шурша.
По снегам и неурочью.
Через горы и леса
Ей сияли днем и ночью
Жизни звездные глаза.
И ее хмельное тело
Белой птицей в тихий свет
Так летело, так летело,
Будто миллионы лет
Будет так лететь со светом,
Не устанет никогда…
Как ее, в полете этом,
Сшибла смертная беда!
Возмущение
Как хорошо доверчиво смотреть
На страшный мир, и детскою улыбкой
Принять свой день легко, и жизнь, и смерть.
Кружиться в свете бабочкою гибкой, —
Чтоб первой боли первая слеза
Раскрыла совести огромные глаза.
Не знать что ждет тебя в любви твоей,
Как преступления не знают дети;
Цвести бы лилией среди полей,
Или — как в певчей сказке люди эти.
Когда их радости уж нечего хотеть,
Как птицам некуда от солнца улететь.
И что же ум, к чему стремится он,
Упрямый враг стихийного движенья, —
Весь собранный, мечтательный как сон.
Дух гордости, без права униженья,
Стальная кузница творящих рук,
Очаг чудес, огонь борьбы и мук?
Но не было с ним сердца моего,
Когда, напрасно мертвых губ касаясь,
Ответа ждал, улыбки и всего.
Что жизнь дает, на сердце опираясь.
И сердце, строгое к себе и своему,
Бессильному не верило уму.
«Река гранитная в тумане…»
Река гранитная в тумане,
Париж в огнях, зима и ночь,
И я, как во враждебном стане,
Спешу уйти куда-то прочь.
Куда? Вокруг чужие люди.
Глаза их холодно глядят,
И фонарей из шумной мути
Какой-то миллионный ряд.
И этот блеск зеркальной двери:
Войти бы мне в толпу, в тепло…
Ну, как ее. — Жаклина? Мэри? —
Чтобы от сердца отлегло.
«Я болен, кажется. Уроды…»
Я болен, кажется. Уроды
Со всех сторон теснят меня,
Чтоб я признал лицо свободы,
Ключом тюремщика звеня.
Она со мной: среди неволи,
Среди железа и камней, —
Люблю ее до светлой боли
И болью жалуюсь я ей.
Сюита литературного вечера
Когда бы не была уже воспета —
Воспел бы я природы красоту,
И женщин всех, как «та и эта»,
Подняв свой взор в пустую высоту,
И лгал бы так, как этот франт бывалый, —
Любитель светских муз публичной залы.
Невесело. Смотрю вокруг себя,
На лицах вижу сдержанную скуку,
Зевает мой сосед, склонясь на руку…
Но вот поэт, всего себя любя,
Вдруг проклял мир, его стихам ненужный
Тяжелый мир, к поэту равнодушный.
Я вышел вон. Париж огнями ночи
Как будто поднят весь в крутую высоту:
Весенние уже открыли очи
И звезды чудные, и люди на мосту,
И Сена темная мерцает влажным светом, —
Как порт морской в ночных огнях и летом.
А вот квартал: рабочая семья
Давно уснула; подвигом работы —
Был черствый хлеб, обиды и заботы;
Для многих дом — холодная скамья, —
Бездомность дикая создателям богатства,
Мечты высокой, равенства и братства.
Мне кажется, наперекор всему,
Что счастье будет здесь, в борьбе и славе,
Что этот дом, похожий на тюрьму,
Дворцом восстанет в солнечной оправе,
Сады и рощи — вместо улиц узких,
И много соловьев — как наши, русских.