— А вот там истеричка, похожа на нашего завуча, — рассмеялась она, и мы принялись судачить о каждой липе.
Так мы стояли у окна и говорили и молчали. Молчание нисколько не стесняло меня. Молчать было тоже хорошо, словно в это время продолжался какой-то грустный и важный разговор. Иногда мне становилось смешно оттого, что я способен вот так стоять с женщиной в темной комнате и молчать, и находить в этом какое-то удовольствие, и удовлетворяться этим. Рассказать кому-нибудь из нашей компании про такое — не поверят или засмеют. Но я вглядывался в неподвижный профиль Лаумы, видел ее серый, задумчиво-мглистый глаз, угол ее больших губ, тронутых улыбкой, и успокаивался.
Лаума проводила меня на улицу. Я оставил ей московский адрес и попросил, если она будет в Москве, сообщить мне. Но она не собиралась в Москву, и я знал, что меня тоже вряд ли еще пошлют в этот район.
Мы стояли, разделенные калиткой, в которую был вделан штурвал. Я положил руки на его влажные спицы.
— Лаума, — сказал я. Она наклонилась ко мне и коснулась холодной щекой моего виска. И ушла.
Я вернулся в гостиницу, взял чемодан, рассчитался, хотя до поезда оставалось еще четыре часа, и пошел на вокзал. Всю дорогу я чувствовал на виске холодок.
Несколько раз мне встретились рыбаки. Они вернулись с моря. Они шли в блестящих черных плащах, в высоких резиновых сапогах, веселые и усталые. Я останавливался и смотрел им вслед, вдыхая запах рыбы и моря. В домах навстречу им вспыхивали огни, хлопали двери, слышались радостные голоса. Где-то, наверное на траулерах, урчали моторы и скрипели лебедки, но все эти звуки нисколько не мешали мне слушать туман.
На станции буфет работал. Там были и коньяк, и водка, и холодец, и пиво. Там было тепло, дымно, играла радиола. Играли вполне современные пластинки — «Синьорину» и «Опавшие листья». Я постоял и вышел на перрон. Я прошел в дальний конец перрона, где было темно и не было слышно радиолы. Туман рассеивался. Нити телеграфных проводов поблескивали наверху, как пряди мокрых волос. Когда капля срывалась с них, я слышал, как они долго и тихо звенели. И мне казалось, что это еще поет туман. Я улыбнулся, хотя мне было совсем не весело.
1957