— И даже не знали о моем существовании, — засмеялся Клаус, довольный. Успех его молодил.
Вечер спускался на местность. Лишь фиолетовые силуэты горы вырезывались на фоне светлого неба, солнце за нее давно опустилось, и тишина становилась всё слаще. Встреча их исчерпалась, они не торопились, однако, протягивая лучи дружелюбия в ночь. Не сговариваясь, гости собрались уходить, и Лео их провожал до машины.
— Простите мне эту вольность, я должен остаться… Вас отвезет мой шофер Самсон, — сказал хозяин. За рулем чудовищного джипа сидел маленький худой паренек, и Клаус засомневался, справится ли он с четырехосным колоссом. Самсон повел вездеход с ловкостью и уверенностью в себе чрезвычайной.
17
Клаус слышал звуки раннего утра: кряканье уток, пение птиц, пыхтенье первого парохода, проходившего в шесть утра. Открыв глаза, он поразился маленькой величине окна. Одежда на спинке стула была не его: шорты, блузка, платье, фиолетовые колготки. Остаток аромата духов от подушки… а из-под нее высовывала уголок agenda, книжки-еженедельника, с листками бумаги, вложенными в нее.
Накануне произошло вот что. Вернувшись с виноградников, они простились с Меклером и Штольц и пошли вниз к себе, и на этот раз Клаус, запасшийся настоящим фонариком, их вел, и сестры шли позади держась за руки. Он оставил их разговаривать в салоне и пошел посидеть на скамейке, слушая движенье воды и тишину блаженного места. «Блаженство — вот точное слово», — сказал он себе. Очертания горы Риги он видел, и огоньки у ее подножья, где вспыхивал и гас оранжевый свет маяка, предупреждавший о возможном волнении, неожиданном и опасном для лодок и яхт.
Напитавшись покоем и благословив судьбу, вернулся он в дом по краю лужайки, чтобы не слышать хруста гравия под ногами. Он еще долго готовился лечь, рассматривал в зеркале бородку, искал ножницы ее подстричь, потом отвлекся на записи в книжке, обнаружил вдобавок чьи-то заметки в книге на полях («эта осень напомнила мне поездку с Вероникой в Зальцбург»: карандаш выцвел, и книге было тридцать семь лет, и что сталось с ними со всеми — с автором книги, с читателем ее, заложившим страницу билетиком люцернского… извините, женевского — троллейбуса, и с Вероникой? Только с Зальцбургом ничего не случилось).
Поднявшись в спальню, Клаус обнаружил, что на его половине постели кто-то лежит. Он посветил фонариком: Нора спала рядом с сестрой, и руки их переплелись по-детски. Лица светились умиротворением. Мужчина осторожно вернулся в салон, но стелить на диване он поленился и с легким чувством отмщения растянулся в чужой постели, чуточку взволнованный запахами женской одежды и именно Норы, отметив, что в чем-то они иные, чем связанные с существованием Доротеи. Он словно за нею подсматривал, шпионил с помощью обоняния.
Проснувшись теперь, ему захотелось событий.
Он немедленно вышел из дома к велосипеду. Часть крутого спуска — впрочем, подъема — он вел его, но по пологому месту поехал и затем, напрягаясь, одолел липовую аллею, спускавшуюся к таинственному особняку, обитателей которого — они там бывали, слышались голоса, — он не знал. Штеттер или Оберхольцер могли бы его просветить на их счет, но Клаус забывал спросить.
Он поднимался все выше по дорожке для пешеходов. Мимо фермы Бруно с коровами и бубенцами, — они на него посмотрели, а старик, высокий и крепкий, косил там траву завывавшей косой и его не заметил. Оглядываться было все интереснее: озеро расширялось во все стороны, снежные горы придвигались и новые выступали из-за горизонта, и ветер трогал высокие головки цветущих трав, и ветви черешни со спелыми ягодами оказались близко. Ими позавтракал Клаус: цвет бордовый на пальцах, сладкий и свежий вкус во рту. Под деревом устроена была скамейка, он сел. Ему хотелось плакать от счастья, — так в одиночестве, а вот в обществе хочется от счастья смеяться.
Словно кончился сумрачный лес жизни, чепухи бесконечной толпы, и свобода его овеивала чистым пьянящим воздухом. Мысль о сочувствии к раненым — там, в долине, в городах и везде, — мысль его догоняла и хотела встревожить упреком в бессердечии. Он не оправдывался. Он лишь подумал, что если он умирающий, то и спросят с него по-другому. Время усилий и повторений прошло. Он в полосе отчуждения. Он выстрадал, плача. Тех слез — о, горьких, разъедавших глаза — уже нет.
Солнце стояло над горою Риги, над озером. Чистые пухлые облачка висели в синеве. Он продолжал подниматься к часовне, — ухоженной, чистенькой, пахнущей травами и увядшими фруктами. Ее колокол звонил, и еще гудел, когда Клаус подошел к двери. Из нее выходил в это время мужчина, они поздоровались приветливо, как бывает с людьми, встретившимися у дела священного и не обещающего немедленного дохода и всем очевидной пользы.