Представляете: каждую ночь, когда и тут, и там, и во всех домах все спят, слышно только, как где-то в лесу ухает старый филин, пищат летучие мыши, воют собаки и стрекочут в темноте сверчки. А иногда «чух-чух» — в той стороне, где ГОРОД. А вот чего нельзя услышать, это как плетет паутину старый паук. Я иду по дому и попадаюсь в его липкую паутину, она рвется, и я стряхиваю ее с себя: этот чертов паук опять хотел поймать меня в свои сети. Высоко-высоко в небе мигают сотни звезд, а здесь, на земле, так сыро, будто только что прошел дождь. Я залезаю в кровать, и дед говорит: «Держи свои мокрые ножищи от меня подальше!» Но они быстро высыхают, и тогда я засовываю их под одеяло. Потом смотрю в окно на звезды и засыпаю.
Видите, как весело мне было тогда?
2. Что случилось
Бедный дед однажды утром не смог встать с кровати, и каждый, кто приходил от тети Гастонии, говорил, что он умирает от горькой жизни. А я положил голову на его подушку, и он сказал мне, что это неправда, и слабым голосом молил Господа, чтобы тот убрал из дома всех, кроме старого верного пса. Он сидел рядом с кроватью и лизал деду руку. Но тетя Гастония выгнала его: «Пшшшел вон!» Она вымыла мне лицо водой из шланга, а потом засунула в ухо уголок тряпки и стала пальцем ввинчивать его внутрь. Я чуть не умер. И заплакал. И дед тоже заплакал. Сын тети Гастонии носился взад-вперед по дороге, иногда забегая к нам и тут же уносясь прочь, ужасно быстро — вжик-вжик; никогда не видел, чтоб кто-нибудь так бегал. Потом приехал мистер Отис на своем большущем автомобиле и остановился прямо перед домом. Мистер Отис был сильный, высокий, с желтыми волосами (да вы и сами знаете). Он вспомнил меня и вздохнул:
— Что с тобой теперь будет, малыш?
Потом он подержал деда за руку, приподнял ему веки, выудил из черного чемоданчика такую штуковину, которой он слушает своих больных, и стал слушать деда. И все подошли поближе и тоже стали слушать. Тетя Гастония вытолкала сына из комнаты, а мистер Отис положил ладонь на грудь деда и пальцами другой руки стал по ней постукивать, и тут вдруг его взгляд встретился с дедовским, и тогда мистер Отис постукивать перестал.
— Эх, старик… — сказал он. — Как себя чувствуешь?
Дед ухмыльнулся, показав желтые зубы, и хохотнул:
— Дай-ка мне трубку, мою волшебную трубку.
И дед подмигнул мистеру Отису.
Никто не понял почему, один только мистер Отис понял, а дед засмеялся, прямо затрясся от смеха, точно дерево, по которому карабкается опоссум.
— Где она? — спросил мистер Отис.
Дед указал пальцем на полку, продолжая смеяться и веселить мистера Отиса. Очень уж дед любил этого мистера. Откуда-то из-под потолка (я не мог туда и заглянуть) мистер Отис достал трубку, о которой они говорили. Она была из выдолбленного кукурузного початка. Это была самая большая и самая лучшая трубка из всех, которые дед сделал. Мистер Отис посмотрел на нее очень-очень печально (я никогда раньше его таким печальным не видел) и сказал:
— Пять лет.
Больше он не сказал ни слова, потому что деда видел последний раз, и дед это знал.
Немного погодя дед заснул, а все стояли вокруг кровати и не уходили (я еще удивлялся: зачем мешать человеку спать?), и говорили, что дед очень слаб и скоро умрет и что же им делать со мной, малышом Пиком? Тетя Гастония и ее подруга миз Джонс плакали навзрыд, потому что они, как и я, любили деда. Тетин сын тоже плакал, и все соседские дети, которые зашли посмотреть, тоже. А наша собака выла за дверью, чтобы ее впустили обратно в дом. Мистер Отис всех успокаивал, говорил, что дед вполне может скоро поправиться, но уверенным быть нельзя, поэтому он, пожалуй, отвезет деда в больницу, где ему точно станет лучше. Все согласились с мистером Отисом и очень его благодарили, ведь он был готов отдать все свои деньги, чтобы дед выздоровел. А потом мистер Отис спросил у тети Гастонии: