— А знаешь, какой в человеческом теле самый интимный орган?
Людмила не отвечала.
— Ты молчишь, потому что не знаешь?
— Который скрывают под одеждой. Потому и скрывают, что он притягивает. Вы смотрите на меня и представляете, что у меня под одеждой...
— Да, представляю, только не это самое интимное. Самый интимный орган у человека, как ни удивительно, всегда обнажен... Это рука.
Он почувствовал, как ее ладонь стала влажной.
— В человеке все лживо, и глаза, и улыбки, и мимика, и телодвижения. Не умеют лгать только руки. Рука скажет о человеке все, и как мужское рукопожатие говорит о мужчине, так прикосновение женщины говорит о ней… — он открыл ее ладонь и прижал к ней свою. — Видишь, наши пальцы готовы сплестись... Людмила, ты не хочешь уходить…
Она вдруг стала доверчивой, обмякла, ссутулилась.
— Ты говорил, у тебя есть вино, — сказала она тихо.
Антон хотел заглянуть ей в глаза, но она не поднимала головы. Он отпустил ее руку и встал, чтобы достать бутылку. Людмила поспешно вышла, он даже не успел обернуться.
Это было похоже на бегство. Ее долго не было, Антон подумывал, не сбежала ли она на самом деле. Хотя бежать было некуда, не будет же взрослая женщина взывать о помощи, если нет никакого насилия. С другой стороны, если с ней не случалось ничего подобного, психика может оказаться на точке кипения.
Наконец, дверь в купе медленно открылась, на треть, потом полностью — и Людмила вошла.
За окном под темнеющим вечерним небом мелькали однообразные пейзажи. Под стук колес тихо звучала музыка, вместо обычной лампы купе освещалось маленьким переносным светильником, похожим на старинный фонарь с красными стеклами, отчего все вокруг приобрело матовые красноватые очертания. На столе стояла бутылка вина и два стакана.
Антон вырос перед Людмилой, расправив грудь, и улыбнулся плотоядной улыбкой, космы волос упали на лицо, словно у дикаря. Она стояла, уронив руку вдоль тела, а другую держала перед собой, согнув в локте, пуговицы на вороте футболки были расстегнуты, глаза опущены в пол, и лицо казалось растерянным. Он наполнил стаканы, взял ее за руку, усадил и сам устроился рядом. Потом дал ей стакан, и они молча выпили. Выпили это вино, как яд, словно собирались вместе уйти из жизни.
— Хорошее, — пробормотала Людмила.
Она была взволнована и не справлялась с дыханием. Антон взял из ее руки стакан и придвинулся, чтобы поцеловать, но она отвернулась. Взял ее за подбородок, она напряглась и не поворачивалась. Он отпустил ее, и Людмила сразу повернулась, он уперся глазами в ее взгляд, покорный и умоляющий. В красной подсветке ее лицо показалось странным, незнакомым. Она вздохнула, судорожно хватив воздуха, и продолжила смотреть на него. Антон положил руку на ее грудь, Людмила убрала ее. Он снова положил руку и потянулся к губам. Она опять отвернулась, но руку не убрала. Антон возбудился, почувствовав ладонью тяжелую грудь. Нащупал сосок и погладил вокруг. Людмила вздрогнула и задышала так, словно ей не хватало воздуха. Он медленно продвигался к цели.
Антон поднялся и быстро сбросил с себя одежду. Людмила позволила снять с себя футболку и вынула одну за другой груди из лифчика. Антон опустился на колени и стал целовать их, сосать большие возбужденные соски. Он приподнимал груди поочередно, как будто взвешивая их. Ему хотелось, чтобы она коснулась его головы, запустила пальцы в дебри волос, а она сидела, опустив голову и упершись руками в сиденье, словно устала и хотела лечь.
Антон поднялся перед ней во весь рост. Он хотел сказать: «Посмотри, посмотри на меня». Она словно услышала и подняла глаза, скользнув взглядом по вставшему члену и — более медленно — по животу, груди, задержавшись на лице. Какое вымученное у нее было выражение, Антон видел большие груди с торчащими в разные стороны сосками. Эти телесные атрибуты женщины-матери безумно возбуждали его. Он снова встал на колени и поцеловал ее, впившись в губы, зажав ее лицо в ладонях, чтобы она не смогла увернуться. Почувствовал, как твердо сжались ее губы, как она стойко пыталась избежать поцелуя. Ага, поцелуи — для мужа.
Руки его гладили ее грудь, она застонала, оставаясь в той же позе, словно, несмотря на свое желание, не могла себе ничего позволить, чтобы осуществить его. Это выглядело странным. Казалось, если женщина решилась отдаться, значит, он раздул в ней такое пламя, в котором погибли все защитные механизмы и нравственные принципы, следовательно, решившись, она должна сейчас рвать его в кровь и клочья.