Во время танца, когда сидела на Антоне, как наездница, она горячо прошептала:
— Ну, где твои руки?..
У нее было совершенное тело, смуглое, с рельефным животом и стоячими грудями третьего размера. Он взял их в ладони и ощутил тепло и упругость. И бедра, и стан у нее тоже были безупречными, вот только голени подкачали, тонкие, с неразвитыми икроножными мышцами, они походили на протезы и придавали ее фигуре ходульное выражение, когда она танцевала на сцене.
Он смутно помнил, как танцевала для него Ольга-Мишель, совала ему в глаза свое вымя, то левую грудь, то правую, словно корова дразнила теленка сиськой. А он, уже окончательно опьяневший, просил ее оттянуть полоску трусов и показать ему все, он так и говорил: «Покажи все!» Она показала ему «все», потом трясла перед ним жопой, выгибаясь и раздвигая ляжки, а он пытался засунуть в нее палец. И копался, расстегивая ширинку, а девушки хватали его за руки и застегивали ее. И все пихал им смятые тысячерублевые купюры.
Антон не помнил, как ушли девушки, они словно исчезли. Появилась официантка и сказала, что уже половина шестого и пора расплатиться. Открыв бумажник, он испугался, обнаружив, насколько истончала пачка тысячерублевок. И когда выяснилось, что после оплаты у него почти ничего не останется, он все-же обрадовался. Даже пьяный он понимал, что было бы чрезвычайно унизительно, если б не хватило денег.
Антон попросил позвать Настю. Официантка сказала, что не знает, кто это такая. Он сказал, что это девушка в розовом платье. Официантка отказывалась, но он упросил ее, хотя не понимал, для чего это делает. Она вернулась через минуту и сказала, что Настя не выйдет, потому что у нее болит голова.
Проходя мимо охранников, Антон услышал:
— Этого девки здорово выпотрошили.
Он подумал, что надо бы ответить хаму, но ему было стыдно.
Хотя Антон устал и очень хотел спать, он поехал домой на метро. Ему бы хватило на такси, просто было противно прикидываться состоятельным человеком.
7
Антон проснулся с головной болью. В мозгу дребезжало слово «выпотрошили», его произносил охранник стриптиз-бара, повторял, ухмыляясь, это слово звучало как заезженная пластинка. Обидное, но ведь какое точное. Во рту стоял ужасный привкус, словно вчера он ел говно. Надо было почистить зубы, чтобы избавиться от него. Антон поднялся с кровати и тут же растянулся, поскользнувшись на чем-то вязком и скользком. Нет ничего хуже, чем лежать в собственной блевотине, да еще холодной. Он не мог встать, болели локоть и голова — его здорово тряхнуло при падении. Зато вчера-то каким мажором он отправился в стриптиз-бар! Вот бы кто ему сказал, что следующий день он встретит, корчась на полу в собственной вчерашней блевотине? Что ж, хоть не в чужой.
Он бы так и лежал, если б не вонь. Сделав над собой усилие, Антон отлепился от пола и направился в ванную. Он вымылся, взял ведро, сгреб в него вчерашние харчи и вывернул в унитаз. Разделавшись с блевотиной, сходил в магазин и вернулся с баклажкой «Очаковского». Псссс — отвернул пробку. Шшш — залил в глотку. Вчера он, конечно, был полный лоходром, когда так щедро проспонсировал папашкиными бабками телок из стриптиза, и сегодняшний день показал, где его место в этой жизни, — все так, и все же просвет был. Антон почувствовал это, глотнув пива.
Он сидел в кресле, поместив зад на центр британского флага, и потягивал пивко. Великие рокеры неодобрительно взирали на него с плакатов. На этот раз он думал о них без пиетета. Антон смотрел на них как на предателей; до него дошло, что их музыка хороша, когда тебе самому хорошо, а когда плохо, она не помогает, от нее не становится легче. Он не отрекался от нее и по-прежнему любил, просто не мог сейчас слушать. И не потому, что болела голова, а потому, что не мог принять ее задора, пропитанного сексом, наркотиками и рок-н-роллом, когда душа полна тоски и беспомощности.
Перед глазами стоял профиль Насти, которой он напихал в колготки бабла, а она поулыбалась, покивала и пошла показывать пилотку другим. Вспомнилась и Мишель с непомерными сиськами и порхающими ресницами. Она тоже упорхнула от него с баблом. Антон подлил пива в бокал и успокоил себя мыслью, что ей каждую смену подворачивается молоденький дурачок, не видевший женщин с таким выменем.